АСТРАХАНЬ

Если не считать нескольких расщелин и оврагов на правом берегу Волги, который по всему ее протяжению выше левого, открывающего огромные степные просторы, ландшафт почти не меняется. Только, по мере продвижения вперед, река становится все шире, а холод чувствуется все меньше.

У Водяной к вечеру второго дня с нашего отплытия от Царицына мы снова начали замечать листья на ивах. Правда, это были ивы, осенявшие ручей в глубине долины.

Вот уже более шести недель мы нигде не видели ни листочка – ни в Москве, ни в Санкт-Петербурге. И даже небо, казалось, снова стало чище.

Проехав с дюжину верст, мы обнаружили прекрасный ивняк, кое-где еще сохранивший зеленую листву. Под ивами лежали и жевали жвачку коровы, как на картинах Пауля Поттера. Деревья, которые почти совсем было исчезли после Казани, начали снова появляться. Мы опять увидели тополя с желтеющей листвой, расщелины и обрывы с водопадами и зеленью.

Мы проехали Серебряный остров: нам рассказали, что название происходит от того, что Стенька Разин на этом острове делил между соратниками добычу, награбленную в Астрахани.

Воскресный день 24 октября не принес ничего особенного, кроме, пожалуй, первого появления орла. Он величественно парил над степью, потом опустился на берег и, совершенно неподвижный, следил за тем, как мы проплывали мимо.

Вечер был великолепный. Небо имело красноватый оттенок, какого я не видел ни разу после путешествия по Африке: это был настоящий восточный вечер. Назавтра мы увидели на правом берегу реки первые калмыцкие шатры.

Два орла, появившись, покружили над нами и, совсем как вчерашние, усевшись неподвижно на левом берегу, стали следить за тем, как мы плывем.

Около одиннадцати часов мы увидели калмыцкую орду человек в тридцать, которые вели своих верблюдов к реке на водопой. Небо буквально почернело от сонма перелетных птиц – гусей, уток, журавлей. Пара орлов на дереве, над гнездом, где самка должна была к весне вывести птенцов, сидела не шевелясь, хотя мы были от них на расстоянии всего ста шагов.

В тот же день мы заметили слева от нас, в нескольких шагах от берега, китайскую пагоду и дворец весьма причудливой архитектуры, которая, как нам показалось, не принадлежит ни к какому определенному стилю.

Некоторое количество калмыцких шатров окружало эти постройки.

Мы позвали нашего капитана и стали его расспрашивать. Это был дворец калмыцкого князя и пагода, посвященная далай-ламе.

Мы находились еще в двадцати пяти или тридцати верстах от Астрахани. Вскоре эти строения, показавшиеся нам вехами, обозначающими границу европейского мира и воздвигнутые гениями мира азиатского, потерялись в тумане.

Наконец, в десять часов вечера, мы увидели множество огней, услышали громкий гул голосов, обнаружили большое движение судов. Мы входили в астраханский порт.

Было неудобно высаживаться на берег в тот же вечер и в такое позднее время явиться в дом господина Сапожникова.

Конечно, у нас было письмо к управляющему, но управляющий уже, наверно, спал, и наше появление стало бы событием, чего мне чрезвычайно хотелось избежать. Таким образом, мы провели еще одну ночь на борту «Нахимова» и рассчитались с нашим любезным капитаном, который, надо отдать ему справедливость, сделал все, что мог, чтобы нам жилось у него на корабле как можно приятнее.

На следующий день, в десять часов утра, лодка доставила нас на берег и наш багаж тоже; мы уселись в некое подобие дрожек, поместили наши вещи в телегу, и Калино самым торжественным образом возгласил:

– Дом Сапожникова!

Наш кучер доставил нас прямехонько к самому красивому дому в городе. И въехал во двор с таким видом, будто привез нас домой.

В конце концов, этот достойный человек был совершенно прав: уже более десяти недель тому назад управляющий был поставлен в известность о нашем прибытии и целый месяц ждал нас со дня на день.

Я бы не мог сказать, что нас препроводили в отведенные нам апартаменты – нет! Русские понимают гостеприимство гораздо шире: весь дом был полностью предоставлен в наше распоряжение.

Так как было одиннадцать часов утра и голод уже давал о себе знать, я попросил Калино уладить весьма важный вопрос о еде и спросить у управляющего домом, каким образом мы будем жить в Астрахани. Он сказал, что по этой части нам совершенно не нужно беспокоиться ни о чем: господин Сапожников распорядился, чтобы мы пользовались самым широким гостеприимством. В доказательство этого нам следует пройти в столовую, где завтрак уже подан.

Мы тут же убедились, к своему большому удовлетворению, что все соответствовало действительности. Несмотря на то, что в Астрахани собирают великолепный виноград, ягоды которого, благодаря искусственному орошению, величиной со сливу, вино, из него изготовляемое, весьма посредственного качества. Поэтому мы нашли на столе три сорта вина, выше всего ценящиеся в южной России – бордо, кизлярское и кахетинское. Последнее я сначала не оценил вполне по достоинству. Его вывозят в бурдюках, и оно приобретает козлиный запах и привкус, который особенно нравится астраханским жителям, но, судя по моему опыту, доставляет мало удовольствия иностранцам. Во время завтрака нам объявили о приходе полицмейстера.

В противоположность другим странам, где появление полицмейстера всегда вызывает некоторое беспокойство, мы убедились, что подобный визит в России является символом радушного приема и первым звеном в цепи проявлений дружбы.

Я встал, чтобы самому проводить полицмейстера к столу, и потчевал его как бы от имени нашего хозяина, но он проявил полное равнодушие ко всему, кроме стакана кахетинского, которое смаковал с наслаждением.

Это напомнило мне фанатиков смолистого вина в Афинах, которые предлагают вам чудовищное питье, как будто это – настоящий нектар, вновь обретенный гурманами Самоса и Санторина.

В самом деле, кахетинское великолепно, когда оно не отдает кожей бурдюка. Вина Самоса и Санторина отвратительны, так как при изготовлении туда добавляют сосновые шишки, придающие горечь.

Но что поделаешь! Астраханцы любят кахетинское именно за то, что оно плохо пахнет, как афиняне любят свое смолистое вино за то, что оно горчит.

Как всегда, полицмейстер явился засвидетельствовать, что он поступает в наше распоряжение. Он уже сообщил о нашем прибытии гражданскому губернатору Струве и военному губернатору адмиралу Машину.

Господин Струве передал, что ждет нас в тот же день к обеду; адмирал Машин велел передать, что ждет нас к себе в любой другой день, когда нам будет удобно.

Я принял приглашение господина Струве; потом, перед тем как выйти на улицу, попросил у полицмейстера разрешения осмотреть дом нашего хозяина. Меня беспокоило одно обстоятельство: во время первого осмотра я видел множество передних, множество гостиных, множество просто комнат, множество кабинетов всех видов, но нигде не углядел ни одной кровати. Я произвел вторичный осмотр, столь же безрезультатный, как и первый.

Полицмейстер сопровождал меня со все возрастающим любопытством: видя, как я открываю все двери, включая дверцы шкафов, он подумал, что я произвожу осмотр с целью обезопасить себя от нового Стеньки Разина. Наконец, подойдя к управляющему, я осведомился, где во дворце Сапожникова спят.

– Где угодно,– радушно ответил последний.

Я так и подумал уже, что спят повсюду, но только нигде не было ни одной кровати. Я спросил его, нет ли возможности добыть матрацы, одеяла и простыни, но он посмотрел на меня такими вытаращенными глазами, что мне стало ясно: либо он не понимает меня, либо считает мою просьбу непомерной. Пришлось прибегнуть к помощи полицмейстера, который, благодаря общению с иностранцами, оказался более цивилизованным, чем его подчиненные. Он ответил, что выяснит все возможности, и надеется, что окажется в силах удовлетворить мое желание. Мне это показалось тем менее трудным, что у меня были с собой матрац, одеяло, подушка и простыни, и мне нужны были еще лишь две простыни, подушка и матрац для Муане, у которого одеяло тоже было свое. Что касается Калино, то его такие вещи совершенно не беспокоили. Он был русский и мог спать не только где попало, но и как попало. Я объяснил, как мог внятно, слуге, приставленному лично ко мне, что такое постель. Я отдал ему мой матрац, простыни и подушку, объяснив, как всем этим пользуются. Я сказал, что ему надлежит точно так же приготовить все для моего спутника, и попросил полицмейстера, чья карета стояла у ворот, отвезти меня к господину Струве.

Выйдя из дому, я увидел в нескольких шагах от крыльца весьма изящную коляску, запряженную парой прекрасных лошадей, и осведомился, чьи они. Полицмейстер ответил, что это коляска господина Сапожникова, а следовательно, моя. Так как я нашел ее более удобной, чем дрожки полицмейстера, то, вместо того чтобы занять место в его выезде, я предложил ему место в моем.

Господин Струве оказался мужчиной лет тридцати двух – тридцати пяти французского происхождения и поэтому говорил по-французски как парижанин: молодая жена двадцати пяти лет и двое детей составляли всю его семью. Его приглашение свидетельствовало о нетерпении, с каким он желал нас видеть. Он предоставил себя в наше полное распоряжение. Я решился высказать желание, которое овладело мной, когда я проезжал мимо пагоды князя Тюменя,– нанести ему визит.

Господин Струве ответил, что сию же минуту отправит к князю верхового в качестве гонца, и выразил уверенность в том, что князь не только с удовольствием нас примет, но и воспользуется нашим посещением как поводом для праздника.

Я путешествовал по стране, в которой ничего не бывает трудно, и уже верил в возможность чего угодно. Я твердо поверил и в праздник у князя Тюменя.

Обед был назначен на шесть часов. А был час дня. У меня оставалось еще пять часов, чтобы пробежаться по городу. Но, поскольку полицмейстер покинул нас, дабы заняться поисками матраца, я спросил господина Струве, нет ли в его ведомстве какого-нибудь русского молодого человека, хорошо знающего город, который мог бы пройтись с нами вместе.

– Я могу найти вам провожатого получше,– сказал он,– у меня есть на примете молодой француз, который, насколько мне известно, сын одного из ваших друзей.

Найти в Астрахани сына одного из моих друзей в тот момент, когда я попросил прислать мне чичероне,– это уже была просто сказка!

– Как же его зовут? – спросил я.

– Курно,– ответил Струве.

– О, Боже, это правда! – воскликнул я, хлопая в ладоши.– Я знал его отца, и близко!

Одно слово, одно имя отбросило меня на тридцать лет назад, в далекое прошлое – в то время, приехав в Париж, я оказался благодаря знакомству с господином Арно и его сыновьями в светском обществе Империи. Сыновья господина Арно ввели меня в дом к госпоже Мешен, госпоже Реньо де Сент-Жан д’Анжели, госпоже Амлен. Во всех этих домах танцевали мало, а играли много. Я не играл в карты по двум причинам: первая – у меня не было денег, и вторая – я не любил играть. Но я познакомился с другом моих друзей, который был на десять лет старше меня и который в то время занимался тем, что растрачивал свое небольшое состояние самым веселым и быстрым способом, каким мог.

Когда состояние его было проедено, он исчез. Никто не вспоминал о нем, кроме меня. Я узнал, что он уехал в Россию, стал гувернером и женился. Вот и все, что мне было о нем известно. Этот человек был Курно. Его сын был для меня лицом новым и потому неизвестным. Но, так как я много работал и репутация моя росла, мое имя приобретало все более широкую известность, и молодой Курно не раз слышал от своего отца: «Дюма? Я его хорошо знал».

Он запомнил это высказывание, и, когда в Астрахани узнали, что я приеду и проведу в городе несколько дней, он, естественно, сказал господину Струве: «Мой отец хорошо знал Дюма». Вот почему господину Струве пришла в голову блестящая идея сделать Курно моим чичероне.

Господин Струве послал за Курно, предоставил ему на неделю отпуск и дал официальное поручение быть моим адъютантом. Надо сказать, что новая должность была принята нашим юным соотечественником с большой радостью.

Великий расцвет Астрахани восходит еще к легендарным временам, то есть к периоду, когда она являлась частью знаменитой империи Кыпчака, почти настолько же затерянной в глубине веков, как и славная некогда империя Катай. Разве хан Батый и Марко Поло не были современниками?[6] Татары дали городу имя Астрахань, или Звезда Пустыни, и она была одним из самых богатых городов Золотой Орды.[7]

В 1554 году Иоанн Грозный захватил прикаспийское ханство и стал величать себя царем Казанским и Астраханским.[8]

Сейчас Астрахань уже не столица, она – губернский город. Астраханская губерния, имеющая около двухсот тысяч верст, или почти пятьдесят тысяч квадратных лье, т. е. на треть больше, чем Франция, насчитывает всего двести восемьдесят пять тысяч жителей, из них двести тысяч кочевников. (Это меньше четырех человек на одно лье.) На Астрахань из этой цифры приходится сорок пять душ.

Итак, фон – русский, узор – армянский, персидский, татарский и калмыцкий.

Татары, которых пять тысяч, занимаются главным образом скотоводством: именно они поставляют прекрасные овечьи шкуры всевозможных цветов, но особенно белого, серого и черного, известные у нас как подбивка для шуб под названием «астракан». Они также выращивают породу овец с необыкновенными хвостами, которые, по словам многих путешественников, животные тащат за собой на специальных тележках, так как сами не в состоянии с ними передвигаться. Мы не видели таких тележек, но видели баранов и их хвосты. Мы даже отведали на озере Бестужев-Богдо такой хвост, который весил, наверно, десять – двенадцать фунтов; и хотя кроме хрящей он состоит из чистого жира, это одно из самых тонких на вкус и лакомых блюд, какие мне приходилось пробовать в жизни.

Когда-то в Астрахани жило некоторое количество индийцев, но они исчезли, породив в результате связей с калмыцкими женщинами племя метисов, очень деятельное, очень работоспособное и, скажу больше, очень красивое внешне, так как оно утратило раскосые глаза матерей и темную кожу отцов. Эти метисы – носильщики, извозчики, разносчики, матросы, которых мы видели повсюду,– в порту, на набережных, на улицах; в белых колпаках, напоминающих клоунские,– с первого взгляда их можно принять за испанских погонщиков мулов.

Армяне в Астрахани полностью сохранили свой первоначальный облик, так же, как евреи сохранили свой во всех странах мира; армянские женщины покидают дома только по вечерам, завернувшись в длинные белые полупрозрачные одежды. В сумерках они похожи на привидения. Эти покрывала, прекрасно уложенные, выгодно обрисовывают формы; при близком рассмотрении их складки напоминают изящные линии греческих статуй. Сходство с античными шедеврами удваивается, когда из кокетства живые привидения на мгновение открывают лица, чистые и нежные, соединяющие в себе греческую и азиатскую прелесть.

Такая роскошь, как мостовые, астраханцам совершенно не известна. Зной делает улицы города пыльной пустыней, дождь превращает их в озера грязи; в жаркие летние месяцы они совершенно безлюдны с десяти утра до четырех дня. Между четырьмя и пятью часами из домов, как пчелы из ульев, высыпают люди, улицы наполняются, на порогах домов появляются зеваки, в окна высовываются головы, с любопытством разглядывающие прохожих. Здесь можно увидеть образцы всех рас, азиатских и европейских; услышать вавилонское смешение всех языков.

Нас перед путешествием ужасно пугали астраханскими комарами. К счастью, мы приехали уже тогда, когда эти жуткие насекомые, тучи которых затмевают солнечный свет в августе и сентябре, уже исчезли.

Воды в Астрахани мало, и она неважная: волжская вода имеет солоноватый вкус, оттого что смешивается с водой Каспийского моря или, что вероятнее, от соляных пластов, которые река омывает, протекая мимо Саратова и Лебезинской. Русские власти одно время надумали прорыть там артезианский колодец, но на глубине ста тридцати метров зонд вместо воды, которая, по ожиданиям, должна была забить фонтаном, наткнулся на углекислый газ. Это обстоятельство использовали для уличного освещения: с наступлением вечера газ зажигали, и он горел до следующего дня, распространяя яркий свет. Фонтан стал фонарем.

Нам очень хвалили астраханские арбузы. Их там так много, что, хотя они и отменны на вкус, их никто не ест. Мы много раз просили дать нам их попробовать, но нам все время отказывали, считая, что это еда, нас недостойная. Чтобы все-таки их отведать, пришлось купить самим. Нам их продали по четыре су за арбуз весом в семь или восемь фунтов, и, поскольку мы иностранцы, обманули, назначив двойную цену. Однажды я купил два арбуза за восемь копеек: так как мелочи у меня не было, я предложил продавцу рубль; но бумажные деньги, ничего не стоящие и в центре России, настолько обесценены на ее границах, что продавец предпочел подарить мне эти два арбуза, чтобы не отдавать сдачу в три франка двенадцать су. Правда, за крымские или херсонские арбузы платят очень дорого, хотя, на мой вкус, они ничем не лучше астраханских.

Остальные фрукты, кроме винограда, о котором я уже говорил, там посредственные, и, тем не менее, старинная пословица астраханские фрукты очень хвалит. Может быть, в самом деле, во времена татар, отлично владевших искусством ирригации, астраханские фрукты заслуживали славы, которая пережила их, но московское владычество – нечто вроде насоса, под ним ничто не успевает созреть из-за недостатка воздуха. Хвалят также фрукты Севильи, Кордовы и Альгамбры, но это было во времена владычества арабов. Единственные съедобные фрукты в сегодняшней Испании – это те, которые там растут сами по себе,– апельсины и гранаты.

Господин Струве, имеющий французского повара, не только соорудил для нас великолепный обед, но еще и сумел собрать у себя дюжину гостей, в обществе которых, окажись при закрытых дверях, мы не могли бы даже предположить, что находимся в тысяче лье от Франции.

Просто невероятно, каково влияние нашей цивилизации, нашей литературы, нашего искусства, наших мод на весь остальной мир!

Судя по платьям, по книгам, которые они читают, по спектаклям, по музыке, женщины здесь отстают от Франции не более, чем на месяц-два. Беседовали о поэзии, о романах, об опере, о Мейербере, Гюго, Бальзаке, Альфреде де Мюссе, как если бы мы сидели не то чтобы в мастерской художника, но, уж во всяком случае, в каком-нибудь салоне в предместье Руль или Шоссе д’Антен.

Представьте себе, если отвлечься от некоторых заблуждений касательно Пиго Лебрена и Поля де Кока, то там высказывались суждения о людях и вещах, бесспорно более справедливые, чем они могли бы быть в любой французской префектуре, находящейся в полусотне лье от Парижа. И подумать только, что, открыв окно гостиной, ты можешь протянуть руку и коснуться Каспийского моря, неведомого римлянам, то есть находишься в Туркестане, в стране, не известной никому до наших дней!

Лукулл, побив Митридата и заставив его пересечь Кавказ той же дорогой, которая нынче ведет во Владикавказ, пожелал увидеть Каспийское море, о котором Геродот сказал: «Каспийское море – это единственное море, которое существует само по себе и не сообщается с другими морями; ибо все моря, по которым плавают греки,– то, которое находится за Геркулесовыми столпами, и то, которое называют Атлантическим, и Эритрейское,– считаются одним морем. Каспийское море – совсем другое: оно имеет такую длину, что судно, которое идет на веслах, может пройти его в пятнадцать дней, а в ширину, в самом широком месте,– в восемь. Кавказ обрамляет это море с запада, а на востоке тянутся широкие равнины Массагета».[9]

Итак, как мы говорили, Лукулл хотел увидеть Каспийское море, обособленность которого, столько раз оспоренная с тех времен, была открыта Геродотом за пятьсот лет до рождения Иисуса Христа. Весьма возможно, что он начал свое путешествие с того места, где сейчас находится Гори, пересек землю, которая потом стала называться Грузией, и добрался до степей, заключенных между Курой и Араксом. Там, говорит Плутарх, он встретил такое количество змей, что его солдаты перепугались и отказались двигаться дальше. И, когда оставалось всего два десятка лье до Каспийского моря, ему пришлось отказаться от своего намерения.[10]

Еще и сейчас в Моханнских степях змей так много, что на верблюдов, когда приходится пересекать эти места, надевают специальную обувь и намордники, чтобы обеспечить безопасность их ног и носов.