По последним социологическим опросам, 56% граждан Украины высказываются за предоставление русскому языку статуса государственного. Доживи Тарас Григорьевич до наших дней, он тоже был бы среди них. Ведь Шевченко – “известнейший русский писатель”. Это не моя выдумка! Так называли его даже в полицейских документах, о чем нынешние националисты предпочитают не вспоминать.

 

То, что Кобзарь – украинский поэт, никто не станет оспаривать. Это вбивают уже в детских садах. Как дважды два – четыре. Но есть еще одна правда. Кроме Шевченко – украинского поэта, существует еще и Шевченко – русский прозаик. Вот этого – другого, неугодного нашим узколобым политикам и идеологам творца – стараются не замечать и всеми силами замалчивать. О русских повестях Тараса Григорьевича не говорят. Их не экранизируют и, тем более, не изучают в школах, в отличие от всем известных украинских поэм “Гайдамаки” или “Сон”.

Единственным исключением в советские времена была повесть “Художник”, которую включали в обязательную школьную программу. Но сейчас и она в загоне. Только за то, что написана по-русски. Сложно поверить, но это факт — три четверти творческого наследия человека, которому ежегодно возлагают венки первые лица государства как “батьку нации”, ныне подвергаются дискриминации! А это аж девять повестей, интереснейший дневник и огромное количество писем!

На каком языке чаще всего разговаривал Шевченко? Ответ прост – естественно, по-русски! И, кстати, без украинского акцента! Вот характеристика Кобзаря из воспоминаний известнейшего писателя Ивана Тургенева: “Шевченко являл весь облик козака, с заметными следами солдатской выправки и ломки”. И тут же, говоря о “несколько хриплом” голосе Тараса Григорьевича, заметил, что выговор его был “чисто русским”.

Это не удивительно. Большую часть из сорока семи лет своей жизни автор Кобзаря провел за пределами Украины. На родине предков он жил только до 15 лет и еще несколько раз наведывался сюда во время своих путешествий уже зрелым человеком. По большому счету, Украина для него – это детские впечатления и веселое житье-бытье в усадьбах знакомых малороссийских помещиков в 1845 и 1846 годах. Эти воспоминания и легли в основу русскоязычного творчества писателя.

Свободное время для этого, как ни странно, предоставила солдатская служба. Молодой Шевченко до ареста писал совсем немного. “Кобзарь” 1840-го года, который принес ему известность, — это тоненькая книжечка всего из семи стихотворений и одной коротенькой поэмы “Катерына”. До армейского периода он опубликовал еще поэму “Гайдамаки” и оттиском в несколько страниц – “Гамалию”. Вот и все! Зато десять лет под ружьем принесли ему настоящий творческий расцвет.

Этому есть объяснение. Шевченко был определен в солдаты “с правом выслуги”. Он мог стать офицером. По неписанным традициям русской армии, командиры отдельного Оренбургского корпуса, где он служил, смотрели на него как на своего будущего коллегу. “Поэт-страдалец” ежедневно обедал у коменданта Новопетровского укрепления подполковника Ускова, ездил с офицерами на пикники, спал на отдельной кровати, а не на солдатских нарах, нанимал вместо себя в караул других рядовых. “Офицеры, — делился Тарас в одном из писем княжне Репниной, — меня, спасибо им, все принимают, как товарища”. Конечно, иногда его пытались подтянуть муштрой. Но за всю службу, как признавался в дневнике Шевченко, он так толком и не выучил “ни одного ружейного приема”.

Зато пребывание в этом “заповеднике” на берегу экологически чистого Каспийского моря, где не было отвлекавших Тараса от общества муз публичных домов, располагало к творчеству. В 1858 году в Петербург помудревший Кобзарь вернулся с портфелем, в котором лежало около двадцати замечательных русскоязычных повестей. До наших дней из них уцелело девять. Но при жизни не было опубликовано ни одной – помешали завистливые украинские друзья, видевшие в Тарасе конкурента – Пантелеймон Кулиш и историк Максимович.

Писать на двух языках было нормальным для наших литераторов XIX века. Значительную часть петербургских и московских журналов контролировало украинское лобби. Например, журнал “Русская беседа”, редактором которого был Максимович. Шевченко предложил ему свою лучшую повесть “Прогулка с удовольствие и не без морали”, описывающую то, как элегантно разлагалось в окружении крепостных гаремов наше панство. Однако Максимович повесть отклонил. А Пантелеймон Кулиш вообще набросился на Тараса с нотациями: “Не хапайся, братику, друкувати московських повістей. Ні грошей, ні слави за них не добудеш… Лучче нічого не роби, так собі сиди да читай, а ми тебе хлібом прогодуємо, аби твоє здоров’є”.

Иными словами, Кулиш предлагал отступного. Ешь, пей на наши подачки – только не пиши по-русски. Разгадка внезапного меценатства состояла в том, что Кулиш просто боялся конкуренции. В той же “Русской беседе” он только что выпустил роман “Черная рада” (естественно, по-русски!) и не хотел, чтобы место среди авторов рядом с ним занял плодовитый Тарас.

Шевченко был очень впечатлительным человеком. Не получивши й в детстве нормального образования, всю жизнь писавший с грамматическими ошибками, он очень зависел от мнения людей, которым доверял. Отповедь Кулиша подорвала его амбиции. “Теперь думаю отложить всякое писание в сторону и заняться исключительно гравюрой”, — пожаловался он в одном из писем.

А жандармам понравилось. Как ни странно, масштаб прозаика оценили русские жандармы. В 1862 году, почти сразу после смерти Тараса, по Петербургу распространился слух, что его барельеф планируется установить на Памятнике тысячелетию России в Новгороде рядом с фигурами Пушкина и Гоголя. Молва эта была так настойчива, что вызвала даже служебную переписку между начальником штаба корпуса жандармов генералом Потаповым и еще одним генералом – Евреиновым. Потапов запросил, каков “повод подобного слуха”? И получил ответ: “Имею честь уведомить, что в первоначальном утверждении Его Величеством списка лиц для помещения на барельефе Памятника тысячелетию Российского государства, литератор Шевченко, бывший еще в живых, поэтому уже не мог быть включен. После же смерти его возбужден был вопрос об изображении его в ряду известнейших русских писателей; но… Его Величество не угодно было изъявить на то свое согласие… Изображение Шевченко на барельефе помещено не будет”.

Тем не менее, в отличие от наших нынешних “литературоведов”, жандармский генерал Евреинов хорошо понимал, что Шевченко – именно русский писатель. Причем, “известнейший”.

У Тараса Григорьевича было немало привычек типично русского человека. Он любил гонять чаи у самовара, а иногда как настоящий русак показывал молодецкую удаль и широкий душевный размах. Однажды в Санкт-Петербурге в молодые годы товарищу Шевченко художнику Петровскому понадобилась модель для крыльев ангела на картине “Агарь в пустыне”. Тарас Григорьевич со свойственной ему гениальностью пророчески указал, что лучше всего крылья ангела срисовать с гуся. Мол, разница между техническим устройством этой части ангелов и гусей – незначительна.

Живого гуся нашли у помощника полицмейстера Академии художеств — Соколова. Птицу завернули в шинель, предварительно зажав ей клюв, и воровским образом унесли в мастерскую. После того, как ангел был срисован с гуся, несчастную модель сварили в самоваре и съели. Согласитесь, настоящий украинец никогда не смог бы так поступить. Только русский! Любой националист со мной согласится.

Широко известны хрестоматийные стихи Шевченко: “Я так її, я так люблю мою Україну убогу”… Однако о национальном самосознании выдающегося поэта они ничего не говорят. Признаться в любви Украине или Италии – еще не означает быть украинцем или итальянцем. Точно так же, как на основании строчки из популярной песни “Як тебе не любити, Києве мій?” нельзя сделать вывод, что ее автор “по национальности” киевлянин.

Факты гласят: ни разу ни в одном произведении Шевченко не назвал себя украинцем и даже не употребил такого слова в отношении других людей. Зато у него есть другие признания, которые сейчас упорно замалчивают. Например, в повести “Прогулка с удовольствием” он пишет о русской армии: “Наши войска блокировали Силистрию”. Следовательно, войска эти для него – свои, родные!

А еще Тарас призывал учиться “у москаля”. Так и писал: “Не мешало бы позычить у москаля кропила (кнута) для своих непослушных жен”. Свою хандру Шевченко называл “нашей русской тоскою”. А тем, кто делает из него “батька нации”, будет любопытно узнать, что подразумевал Кобзарь под Украиной. Даже Волынь и Подолию, не говоря уже о Галичине, он Украиной не считал! И вот вам доказательства из той же “Прогулки” — собственные шевченковские слова, против которых не попрешь: “Бедная, малосильная Волынь и Подолия, она охраняла своих распинателей в неприступных замках и роскошных палатах. А моя прекрасная, могучая, вольнолюбивая Украина туго начиняла своим вольным и вражьим трупом неисчислимые огромные курганы”.

Украина для Шевченко – это бывшие казачьи земли, пограничная полоса Руси с землями Крымского ханства. Его родное село находилось как раз в этих местах. Другого значения слова “Украина” он не знает.

Не был Тарас Григорьевич и националистом. Ему было свойственно чувство местного патриотизма. Но по убеждениям он являлся панславистом. Все славяне были для него братьями. Подобно другим членам Кирило-Мефодиевского общества, Шевченко мечтал о единой всеславянской федерации, а в послесловии к поэме “Гайдамаки” писал: “Нехай житом-пшеницею, як золотом покрита, не розмежованою останеться навіки од моря і до моря слов’янська земля”.

Тот же Тургенев вспоминал, что “во время своего пребывания в Петербурге”, Шевченко решил написать поэму “на таком языке, который был бы одинаково понятен русскому и малороссу; он даже принялся за эту поэму и читал мне ее начало”. А вот об отделении от Российской империи Украины у Тараса нет ни слова!

Он всегда оставался гражданином этого государства и раскаивался за свои оскорбительные стихи в адрес императрицы. “Уже девять лет, как казнюся я за грешное увлечение моей бестолковой молодости, — писал он жене вице-президента Академии художеств графине Толстой в 1856-м году. — Преступление мое велико, я это сознаю в душе”. “Караюсь, мучусь, але не каюсь”, — было только позой. Каялся! Еще и как!

“Прогулка с удовольствием и не без морали” написана на тот же сюжет, что и поэма “Катерына” из школьной программы. Только история соблазнения крестьянки бравым кавалеристом заканчивается в ней хэппи-эндом. Добрый пан ротмистр Курнатовский, владелец обширного гарема, не только влюбляется в свою крепостную, но и женится на ней. “Прелесть мужик”, — пишет о нем Шевченко. Поместье Курнатовского автор описывает как образцово-показательный “колхоз” эпохи крепостничества. Селянам живется тут, как в раю: “Село хоть куда. Хаты большие… Чистые, белые, нередко с светлицами и почти все окруженные темными фруктовыми садами, клунями и стогами разного хлеба. И скотины разной так же немало выгоняют из дворов на выгон свежие, здоровые девки, в новеньких белых свитках, в красных и желтых сапогах на вершковых подковах. Везде все чисто и опрятно, так что, хоть бы и в казенном имении, так впору”.

Тарас пересмотрел “грешные увлечения” своей молодости и даже Колиивщину назвал в “Прогулке с удовольствием” не так, как в “Гайдамаках”, а событием “недостойным памяти человека”.

Нынешние издания текстов Шевченко сильно отличаются от того, как он сам их писал. Тарас Григорьевич пользовался не современным украинским правописанием, а общерусским с твердыми знаками и ятями. Уже в начале XX века его мифологизаторам казалось, что он недостаточно украинец и его тоже нужно посмертно “украинизировать”, выдавив из него малороссийский дух. Выдавливать начали прямо с названия самой знаменитой книги Шевченко. Как бы кому-то не хотелось, а у Тараса нет книжки “Кобзар”!

Он всегда писал “Кобзарь” — с мягким знаком в конце. Так же эти сборники и выходили – достаточно посмотреть на прижизненные издания 1840-го и 1860-го годов. Но “національ-свідомим” редакторам после смерти великого поэта это показалось “русизмом”, и мягкий знак из названия книги убрали! А заодно подправили почти все стихотворения, начиная со знаменитого “Думи мої”. В современных изданияхчитаем: “Нащо стали на папері сумними рядами?..” А вот как было в прижизненном “Кобзаре”: “На що сталы на папири сумнымы рядами?…” “Свитъ, бацьця, шырокый, — та не ма де прыхылытця”, — писал Шевченко. Теперь эти слова из “Катерыны” переправлены: “Світ, бачся, широкий, та нема де прихилитись”. И таких примеров сотни! Шевченко писал: “бровынята”. А нам подсовывают “бровенята”. У него везде “царь”. А в современных изданиях почему-то “цар”. По сути, до сегодняшнего дня у нас издеваются над авторской волей Шевченко и основополагающими принципами текстологии, принятыми во всем мире.