Наконец получен был приказ 1-й армии: 1 августа начать наступление к немецкой границе, не ожидая концентрации и даже окончания мобилизации некоторых частей, как, например, нашей тяжелой артиллерии, потому-то в первых боях она у нас и не участвовала. Объяснялась такая спешка тем, что в это время на западном фронте немцы обрушились на французов; последние просили нас скорее отвлечь на себя силы немцев.
Таким образом, наша дивизия двумя походными колоннами, с раннего утра 1 августа, двинулась через Кальварию в район южнее Вержболово. Шли три дня, делая по 25-30 верст в день. Конечно, для запасных солдат, отвыкших от походов, путь этот был тяжелый, тем более что, придя на ночлег, многим приходилось не спать, а идти в сторожевое охранение: заставы, посты и дозоры.
Помню эти тревожные ночи, когда, зорко вглядываясь в ночную даль, нервно ожидаешь противника. Мои унтер-офицеры и солдаты шутками и смехом поддерживали бодрость запасных. Поверяя этими ночами свои посты и заставы, я ни разу не находил спящих: все понимали (хотя о противнике точных сведений еще не было) серьезность обстановки.
Наконец, 3 августа, вечером, мы подошли к германской границе и в первый раз услыхали справа, вдали, орудийную канонаду: это наша кавалерия вела бой с немцами у Вержболово. Полк остановился.
Поздно вечером получен был первый боевой приказ:
3-му корпусу четвертого утром, с рассветом, вторгнуться в Пруссию, на юг от Сталупенена. Нашей 27-й дивизии приказано взять местечки Герритен и Допенен. В частности — нашему полку взять Герритен.
Поздно вечером, часу в одиннадцатом, мы, офицеры
4-го батальона, собрались в одной хате и читали этот приказ, отмечая у себя в полевых книжках и на картах направление для атаки каждой роте; роты в это время отдыхали, многие, быть может, последним сном, набирая сил для грозного утра! Настроение у нас, офицеров, было приподнятое, бодрое.
Помню в эту ночь шутки убитого на другой день штабс-капитана Михаила Константиновича Попова. Участник и герой Японской войны, русский всей душою, всегда веселый и остроумный, он органически ненавидел немцев; всегда возмущался их засильем в русской армии, особенно на ее верхах.
Вспоминается по этому поводу случай на смотру в 103-м пехотном Оренбургском полку, когда на вопрос инспектора пехоты генерала Зарубаева: «Кто у тебя начальники?» — солдат начал называть следующие фамилии: «Командующий округом — генерал фон Фрезе. Корпусной командир — генерал Ренненкампф. Начальник дивизии — генерал-лейтенант Флейшер. Командир бригады — генерал-майор фон Торклус», — и когда солдат сказал: «Командир полка — полковник Российский», — то генерал воскликнул: «Слава Богу, хоть один есть российский!»
Штабс-капитан Попов не стеснялся где только можно ругать немцев, даже в присутствии командира полка из немцев полковника Беймельбурга. Во время тактических занятий, когда в полковом офицерском собрании собирались все офицеры, он в присутствии того же полковника Беймельбурга читал заранее вырезанные им из «Нового времени» сатирические стихи на немцев или полные сарказма статьи против немцев талантливого Меньшикова. Конечно, это ему не прощалось: Беймельбург не аттестовывал его для командования ротой, несмотря на то, что это был заслуженный офицер, отличившийся в боях с японцами.
Придя в нашу хату, «Мишель» шутя начал пророчествовать, что сулит война каждому из нас. Капитану Барыборову сказал, чтобы тот не ел сейчас так много (тот аппетитно ужинал), потому что, если ранят в живот и желудок переполнен пищей — смерть неминуема! Барыборов засмеялся, но есть перестал. Одному капитану сказал, что будет генералом и т. д. А когда мы спросили его, что даст война ему, он серьезно сказал: «Деревянный крест, потому что в Японскую войну я не получил его».
Действительно, всего через семь-восемь часов он был первым из офицеров полка убит в бою! Капитан Барыборов был ранен в живот, но выжил. Остальные предсказания его не сбылись, да и не помню их всех.
Некоторые из нас обменялись своими домашними адресами, чтобы скорей дать знать родным офицера в случае смерти последнего. Несмотря на утомление, мало кто из нас спал в эту ночь.
4 августа в четыре часа утра полк поднялся и в полутьме построился в походную колонну. Высланы вперед походные заставы и дозоры. 27-я дивизия двинулась в направлении Будветчен, Герритен и Допенен двумя колоннами: правая — наш 106-й полк, левая — 105-й полк, справа — боковой авангард — 107-й полк с половиной всей артиллерии дивизии; 108-й полк шел сзади в резерве, за левым флангом. Соседняя справа 25-я дивизия держала направление на Сталупенен, а соседняя слева (по заданию) 40-я дивизия застряла где-то сзади далеко, что заставляло сильно беспокоиться штаб дивизии, находившийся в это время в деревне Матлавке.
В таком порядке дивизия переходила границу. Мелькнули пестрые пограничные столбы с двуглавыми русскими и, далее, с одноглавыми немецкими орлами.
Солнце давно поднялось, было часов девять утра. На малом привале офицеры закусывали чем Бог послал; шутили, что уже идут усиленные суточные деньги, так как границу перешли, Россия уже позади.
Солдаты наши с изумлением смотрели на немецкие уютные крестьянские усадьбы с черепичными крышами и красивые шоссе, везде обсаженные фруктовыми деревьями. Удивлялись, что висят фрукты и никто их не трогает! Жителей нигде не было видно, ни одного человека.
И вот, когда наш полк стал спускаться в долину и подходить к деревне Платен, тишина сразу огласилась немецкими орудийными выстрелами, в воздухе над рядами нашего полка начала рваться немецкая шрапнель, а далеко позади и «чемоданы», как мы прозвали снаряды тяжелой артиллерии.
Полк быстро стал переходить из походного движения в боевое. 3-й батальон выслал цепи и быстро продолжал движение вперед. 1-й, 2-й и 4-й батальоны не трогались и стали в резерве. Артиллерия выехала на позицию и открыла огонь, пулеметы тоже. Бой начался.
А утро было такое прекрасное! Яркое солнце, ясное, безоблачное небо, пестрые цветы на лугах, сонное жужжание осы, высокая рожь с васильками, среди которой очутился наш батальон и… режущие звуки шрапнели, свист и вой гранат, звуки летящих пуль, такие ласковые, певучие, тонкие: «ти-и, ти-и…» (а ведь главные потери в бою от них!), «таканье» пулеметов и потрясающие всю окрестность взрывы «чемоданов»! Какой контраст!!!
В этот момент среди полка явился со святым крестом и Евангелием наш полковой священник — престарелый о. Василий Васильевич Нименский. Спешно, спешно прикладывались к святыням православные воины, и каждого он окроплял святой водой, напутствуя ободряющими словами. Ушедшие же вперед цепи он издали осенил святым крестом. Это была невыразимая картина!
Между прочим, в конце боя 4 августа о. Нименский со своим церковником в темноте сбились с дороги, попали в Сталупенен, здесь переночевали, но наутро были захвачены немецким разъездом в плен.
Позднее, уже в 1922 году, этот почтенный старый протоиерей не побоялся в Петербурге выступать на политических состязаниях о вере с безбожниками-коммунистами (тогда еще большевики это допускали) и, обладая громадной научно-духовной эрудицией и ораторским талантом, громил большевиков с полным успехом. О дальнейшей его судьбе не знаю.
Продолжаю.
Приказание — «4-му батальону перейти в наступление левее 3-го батальона». Я рассыпал свою роту в цепь, правее меня — цепи 13-й и 14-й рот, 15-я рота — в резерве.
И вот, как только мы поднялись на гору с тремя соснами и наши цепи открыли огонь по немецким окопам на опушке, немцы засыпали нас ружейным и пулеметным огнем. Здесь произошло внезапное замешательство: упал на самой горе раненный в живот командир 13-й роты капитан Барыборов; послышались стоны и крики еще нескольких раненых солдат. 13-я рота заколебалась, залегла на самой вершине горы, а главное, почти прекратила огонь… и вот, в это время является заместитель выбывшего из строя командира роты, штабс-капитан М. К. Попов.
Как сейчас вижу: выходит «Мишель» вперед перед ротой, берет ружье у ближайшего солдата и громко кричит: «Что вы, братцы, чего испугались? Немца?! Да он сам вас боится! Стреляйте, не прячьтесь! Смелее! Смотрите, вот как надо бить его!» Прикладывается, прицеливается и стреляет стоя. Вся рота как один открывает огонь! И в этот момент немецкие пули поражают героя, и штабс-капитан Попов, держа ружье наизготовку, падает навзничь как подкошенный. Какая красивая и завидная смерть! Вечная ему память!
Командир батальона подполковник Красиков командует: «Роты, вперед», — и цепи, несмотря на сильный огонь, по нашим командам: «Цепи, вперед, бегом», — быстро двигаются вперед, словно на учении, даже не окапываясь на остановках.
Вспоминаю мое личное впечатление и самочувствие в этот первый момент боевого крещения. Враг не виден, но огонь его ужасен: сверху сыплются осколки рвущейся шрапнели, с каким-то особенным блеянием звучащие в воздухе (подполковник Соловьев по этому звуку прозвал их «коэодуями»), нежные, жалобные звуки летящих и больше всего разящих пуль, свист и вой гранат, разрывающихся при ударе с особенным треском! Огромные фонтаны земли, камней, песку и дыма от взрыва «чемоданов», крики и стоны раненых, корчи и агония умирающих…
И вот чувство ужаса и страха смерти невольно овладело мною! Мысленно я прощался с жизнью и исступленно молил Бога (вот когда ярко вспыхнула вера!), если на то Божья воля — сразу отнять мою жизнь, чтобы не мучиться тяжелораненым…
Но вот мы перебежали на новую позицию… Нужно скорее открыть огонь, указать взводным цели и напомнить о прицеле, пополнить патроны и т. д. Значит, предаваться страху некогда, да и чисто эгоистическая мысль, что вот, я остался жив — так Богу угодно, — поддерживает мою бодрость…
Направление, согласно заданию, я дал своей роте на левую опушку деревни Герритен, но у самого Герритена большие проволочные заграждения, волчьи ямы и даже рвы, наполненные водой, остановили нас… Очевидно, немцы, ожидая нас, хорошо приготовились. Много здесь потеряли мы убитыми и ранеными, пока преодолели эти препятствия: ножниц для резки проволоки было в ротах мало.
Но, вообще, наше быстрое продвижение вперед к этим проволочным заграждениям, а главное — фланговое движение и огонь цепей Троицкого полка, заставили немцев бросить свои окопы у Герритена, и наши цепи, преследуя отступающего противника огнем, ворвались в Герритен. Здесь завязался уличный бой. Немцы, не выдержав штыкового боя уфимцев, очищали дома и улички селения. Фланговый огонь троицких цепей, наступавших с юга в обхват Герритена, довершил наш успех, и Герритен был взят нашим полком.
Как полагается, пробежав селение до его западной, холмистой, опушки, мы залегли и открыли огонь по отступающим немцам. Я оглянулся назад. Как приятно было сознавать этот первый успех захвата позиции врага! В двенадцать часов тридцать минут было послано донесение о взятии Герритена.
Командир 4-го батальона дает ротам направление вдоль шоссе, для движения далее. Сам подполковник Красиков, скомандовав: «4-й батальон, вперед», — выходит открыто на шоссе среди своего батальона, но в это время немецкая пуля ранит его в ногу. Сделав тут же, при помощи санитара, скорую перевязку, он не оставляет строя до конца боя.
Немцы в это время особенно усилили огонь своей артиллерии. При нашем дальнейшем наступлении их артиллерия начала стрелять японскими «шимозами», начиненными ужасно противными удушливыми газами с дымом серо-зеленого цвета. В дальнейших боях этих «шимоз» мы не видели.
В это именно время произошла катастрофа со 105-м Оренбургским полком, наступавшим левее нас на Будветчен. Овладевши Будветченом, а также Сансейченом, доблестный командир 105-го полка — полковник Комаров, не имея впереди себя противника, изменил под большим углом направление своего наступления, с целью помочь нашему полку овладеть Герритеном. Этим воспользовались немцы.
Они знали (благодаря своей прекрасной разведке), а полковник Комаров не знал (по вине штаба корпуса), что наша 40-я, соседняя слева, дивизия опоздала на целый переход (двадцать вест), и, таким образом, образовалась пустота. Сюда немцы и двинули, во фланг и тыл 105-му полку, отряд из полка пехоты с пятью батареями и двумя эскадронами.
Первое движение этого отряда полковник Комаров принял за движение нашей, долженствующей здесь быть, 40-й дивизии; так именно он и сказал своему адъютанту на его доклад о движении немцев. «Какие немцы, что вы?! Это же наша 40-я дивизия!» Но когда немцы открыли огонь из своих орудий и пулеметов в тыл и фланг, 105-й полк дрогнул и под страшным близким огнем начал беспорядочно отступать. Командир полка успел крикнуть: «Знамя! Знамя! Спасайте знамя!» — и сам пал, пронзенный пулями пулемета. Знамя успели вынести, но большая часть полка была окружена немцами, потеряв все пулеметы (восемь), и попала в плен.
Необходимо здесь упомянуть следующий факт. Ввиду спешности — в трехдневный срок — мобилизации, 105-й Оренбургский полк при выступлении получил пополнение местными запасными из города Вильно, то есть получил две с половиной тысячи еврейчиков. Командир полка перед выступлением подал рапорт, что его полк благодаря этому сделался небоеспособным, и действительно, эти еврейчики почти все сдались в плен во время упомянутой катастрофы. Четырнадцать офицеров было убитых, еще более раненых и попавших в плен.
Катастрофа со 105-м полком имела бы роковые последствия для исхода всей Сталупененской операции, потому что паника быстро отступавших оренбургцев начала передаваться по всей линии наступления, цепи дрогнули и, под натиском немцев, местами уже начали отступать, но начальник 27-й пехотной дивизии генерал-лейтенант Адариди быстро локализировал этот неуспех: приказано было 108-му Саратовскому полку, стоявшему в резерве у деревни Пемилаукен, восстановить положение левого крыла, а артиллерии сосредоточить огонь против артиллерии противника.
Наши батареи засыпали здесь немцев еще до подхода цепей 108-го полка. Знакомые звуки наших летящих гранат: «Ту-у! ту-у! ту-у!» — как-то особенно радостно щекотали слух, и солдаты моей роты весело заговорили: «Дай, дай им, матушка! Держись теперь, немцы!»
И в следующих боях усиленный огонь своей артиллерии, независимо от результатов его, всегда поднимал настроение пехоты, а молчание наших пушек прямо подавляло дух ее.
С холма у Допенена мне видно было, как красиво, торжественно, словно на параде, двигались цепи 108-го Саратовского полка, сначала шагом, потом перебежками, вступили в общую линию нашего наступления. Это было уже часов в пять-шесть вечера.
Скоро огонь с обеих сторон по всей линии усилился, немцы особенно упорно «долбили» своей артиллерией отдельные здания — усадьбы и сараи, за которыми по старой маневренной привычке старались накапливаться и укрываться некоторые наши группы. Конечно, здесь несли они огромные потери от точного прицельного огня немецких батарей по этим зданиям; ранения увеличивались от массы осколков и камней, летящих во все стороны при разрушении этих построек, пока они не загорались от огня гранат. Увеличивалось число убитых и раненых в открытом поле.
Как сейчас вижу фигуру командира роты, капитана 99-го Ивангородского полка, раненного в грудь, плечо и бедро. Кровь сочилась у него по всему френчу, его перевязывал ротный санитар индивидуальным пакетиком! Когда, не выдержав страшного огня, кучка ивангородцев начала отходить, капитан поднялся во весь рост со страшной раной на груди — весь окровавленный — и со сверкающими глазами закричал своим солдатам: «Куда? Ошалели! Где противник? Вон где! Ивангородцы, вперед!»
Один вид и жест этого героя, показывающего окровавленной рукой в сторону немцев, заставил сконфуженных солдат остановиться и повернуться в сторону противника!
При начавшемся беспорядке и отходе некоторых цепей: нашего полка, соседних: 99-го Ивангородского и 100-го Островского, среди цепей неожиданно появился командир 100-го Островского полка полковник Зарин. При помощи ближайших офицеров ему удалось остановить начавшееся отступление, указав этим ротам новую позицию, фронтом к северо-западу, и приказав на этой позиции укрепиться — окопаться.
Быстро вырыты были здесь окопы, и неожиданно наступивший с севера во фланг нам противник, силою не менее батальона, в сомкнутом строю, был встречен нами сильным ружейным огнем и отбит. Очевидно, это была частная попытка немцев развить свой успех, причем при отходе немцев к северу слышны были команды и какой-то красиво звучащий сигнал (на рожке).
Именно здесь, когда совершенно стемнело, свои отходившие цепи были приняты за немцев и открыт был по ним огонь, который с трудом удалось нам остановить. Крики, ругань: «Свои! Свои! Черти, не стреляйте!» — не сразу были услышаны. По счастью, благодаря темноте и нервной стрельбе никто не пострадал.
Врачебная помощь в первом нашем бою оказалась очень слабой; перевязочные пункты были далеко, санитаров с носилками для переноски раненых совершенно не было видно.
Не могу забыть некоторых тяжело раненных вблизи меня офицеров и солдат с разорванными внутренностями или перебитыми ногами, страшно кричавшими и стонавшими. Так, один молоденький солдат, когда я во время перебежки добежал до него, корчась в агонии, кричал: «Мама, мама!» Другой, тяжело раненный в живот (все кишки у него вылезли), вперил в меня свой страшный взгляд и почему-то хрипел одно слово: «Товарищ! Товарищ!» Никогда не забуду я этих предсмертных криков!
Стемнело. Наше продвижение вперед прекратилось, и огонь со стороны Герритена затих. Кругом горели деревни Платен, Будветчен, Пелыплаукен и отдельные немецкие усадьбы, зажженные артиллерийским огнем, а вдали видно было зарево в стороне Эйдкунена.
Итак, с таким трудом взятый нами Герритен мы оставили, но и немцы прекратили бой.
Разбросанные по полю цепи начали в темноте собираться в роты, батальоны и полки и отходить несколько назад.
Когда части 13-й, 14-й и 16-й рот под моей, как старшего, командой отходили к полку, в темноте издали послышался крик: «Братцы, помогите, спасите, сюда!» Я задержался, послал унтер-офицера узнать, в чем дело.
Оказалось, что это кричал артиллерийский прапорщик (я забыл его фамилию) 1-й батареи 27-й артиллерийской бригады, прося помочь вывезти три орудия, застрявшие здесь на первой позиции во время боя, в то время когда остальные орудия батареи переехали на вторую позицию; прислуга и наводчики (кроме одного наводчика, фейерверкера) и лошади были перебиты и ранены; прикрытие — пехотная рота, вероятно, ушла с батареей вперед.
Прапорщик страшно волновался, чтобы орудия не были захвачены немцами: ведь почти на его глазах разыгралась неожиданная, отдельная атака наших рот во фланг немцами, уже после прекращения общего боя.
Я остановил роты, и мы все, усталые и изнуренные, вытащили на шоссе и прокатили на руках три орудия и зарядные ящики версты полторы, пока не сдали их приехавшему с запасными лошадьми и ездовыми артиллерийскому офицеру. Офицер этот, конечно, горячо благодарил нас, записал для доклада своему начальству фамилии всех офицеров, руководивших увозом с поля боя оставленных орудий.
Идя к штабу полка, мы догнали наших раненых и в их числе помогли дойти раненому подполковнику Красикову: оставаясь все время при своем батальоне только с легкой перевязкой, он теперь уже не мог сам идти. По дороге мы оживленно-нервно обменивались впечатлениями первого боя.
Потери полка, сравнительно, были небольшие: так, например, у меня в роте из солдат убитых было шесть человек, раненых двенадцать, но без вести пропавших двадцать два. Так как в наши роты влились сейчас приставшие солдаты других полков и даже дивизий (особенно Ивангородского полка), то, вероятно, и наши солдаты в темноте пристали к другим полкам, что впоследствии и подтвердилось, когда они вернулись в свои части; но были и такие «вояки», которые в панике прямо бежали с поля боя и, очутившись далеко в тылу, верст за десять, эти герои рассказывали в обозах всякие небылицы, особенно о гибели офицеров и тех рот, откуда они сами бежали!
Из офицеров убит один штабс-капитан Попов и пять человек раненых, большинство — легко.
Всех нас занимал вопрос: что делают немцы? Где они? И что будет с наступлением утра?
Собрав и устроив на ночлег в ближайших сараях роты, накормив солдат из походных кухонь, сами мы заснули в каком-то дырявом сарайчике на грязной соломе. Не было физических сил ночью бродить и выбирать лучший ночлег.
Все мы были страшно нервно потрясены пережитыми впечатлениями боя. Я сказал — заснули, но это был не сон, а кошмар-бред ужасами боя. Во сне мы вскакивали и кричали, как полоумные… продолжая видеть пережитое… Только с рассветом я заснул настоящим сном.
Сторожевое охранение в ту ночь нес 108-й Саратовский полк, как наименее пострадавший в бою.