1969 год. Подготовка к фильму «Степан Разин» на киностудии имени М. Горького.

Анатолий Заболоцкий
Из книги «Шукшин в жизни и на экране»
Записки кинооператора
Публикуются по изданию «Роман-Газета», N10, 1999 г.

В разгаре лета появились мы в Астрахани. Был июль 1970 года. Астрахань встретила нас невыносимой жарищей, не было спасения даже в башнях кремля (реставрация, проводившаяся там, еще была далека от завершения, но мы решили достраивать декоративно и снимать в астраханском кремле).
В одном из храмов увидели невероятный завал книг. Горы, местами покрытые шапками плесени. То были изъятые из библиотек книги с 30-х годов и далее. Любопытно было в 70-м году открывать книгу и рядом с названием разглядывать иногда по пять штампов: “Проверено” — год 1931-й, затем — 1933-й, дальше — 1935-й и т. д. Холодок пробегал по спине. Среди сотрудников библиотеки нашлись почитатели Шукшина, они пустили нас в эти отсыревшие подвалы, благо наверху жара,— на два дня мы отклонились от разинских забот. Чего только не попадалось в этих завалах. Сначала Василий Макарович зарылся в периодику — журналы “Печать и революция”, “Новый мир”, газеты — собирал материалы о коллективизации, был у него уже план и название — “Ненависть”. Весь этот завал должны были уничтожить — не доходили руки, не хватало транспорта. История царской семьи, Хлебников, Северянин, Крученых “Черная тайна Есенина”, “Конь бледный” Бориса Савинкова — все валялось в этой куче. Была у нас надежда: приедем на съемки — разгребем залежи. Какова сейчас судьба этого айсберга?
В Астрахани с гостиницей оказалось сложнее, чем в любом из городов за всю поездку. Директор Г. Е. Шолохов через обком поселил Шукшина в гостинице “Астория”, в замученном многослойной перекраской здании стиля модерн, а нас поселил в цирковое общежитие рядом с парком имени Карла Маркса. Общежитие новое, заполненное воздушными гимнастами и дрессировщиками. И совсем рядом, на причудливо-резной деревянной арке — выцветшая голова Карла Маркса, а за аркой — сам парк с белеными скульптурами и накренившимся деревянным театром (в этом чуде плотничьего ремесла — передавала молва — пел Шаляпин; несколько лет тому назад газеты сообщили, что он сгорел в сухое время от шалостей несовершеннолетних; у меня остались снимки театра).
Мы объехали Астрахань, она подходила для съемок далекого прошлого — поражая не столько грязью, сколько обреченностью. Боязно было поднять фотоаппарат… Даже не самоцензура, страх являлся, от Янго-аула особенно. Не запущенность, а ожидание конца.
Нам оставалось побывать в дельте великой реки и на берегу одного из рукавов Балды. Утром катер в назначенное время не появился. А вскоре по местному радио объявили карантин на неопределенное время в связи со случаями заболевания холерой. Зачастили машины “скорой помощи” с сиренами. На домах стали появляться наклеенные листовки с черепом, красной полосой, внизу надпись: “Не входить. Холера”. Поредели на улицах прохожие, больше появилось военных. И только жара была неизменной. Кинулись в аэропорт — закрыт. И никакой информации. Междугородные телефоны не работают. Неделя неизвестности. В эти дни всякое приходило в голову, а ко всему — занедужил животом наш художник Петр Пашкевич, увезли в изолятор, а я с ним в комнате поселен, по законам — контактный — должен загреметь и я. На мое счастье, не было меня во время появления врачей в комнате, а дежурная сказала — один он в комнате жил. К концу недели мы нашли местонахождение Пашкевича. Он метался в окне изолятора, завидев нас издалека. Доступ к изолятору охраняли солдаты и милиция. “Ни дня без рюмки” — назвали эту “операцию”. Ошалевший от радости Пашкевич показывал нам бутылки с водкой из окна палаты, уже переданные ему охраной. Водку во время холеры врачи рекомендовали пить для профилактики.
Макарыч переселился к нам в цирковое веселье. Жара угнетала даже ночью — за 30 градусов. Воду хлорировали до предела, вся посуда была белой. Открылся прием телеграмм рекомендованного содержания: “Задерживаюсь по работе, высылайте деньги. Жив. Здоров”. Всякое отклонение приемщица вычеркивала у тебя на глазах. Через неделю стали мы проникать в парк имени Карла Маркса, а вскоре и на пристань. На якорях стояло несколько круизных пароходов, застрявшие на них туристы “гудели”, подогреваемые духотой, по набережной ходили патрули с автоматами. Истерики как возникали, так и утихали… На опустевших рынках цены упали, а был самый разгар созревания овощей: помидоры — 5 копеек, арбузы — 4 копейки, осетрина свежая — 1 рубль 40 копеек за килограмм, водка “Российская” — 3 рубля 10 копеек — другой не было. Мы раздобыли ведро, два кипятильника и перешли на самообслуживание. “Российская” была нашим лекарством. А Василий Макарович, насмотревшись жизни в устье великой русской реки, которая не смыкалась с мечтой Некрасова — “Суда- красавцы побегут по вольной реке”, — засел “перелопачивать” (как он выражался) “Степана Ра- зина”. Все мы были свидетелями его трудолюбия. Весь световой день просиживал он у стола. Когда ни зайдешь, всегда он склонен к столу. Пользуясь передышкой, пьет кофе, и опять за свое: “Последний раз перелопачу и отдам в печать, печатный вариант поможет быстрее двинуться фильму”. За время сидения в Астрахани он продвинулся по роману до момента пленения и смерти Степана. “В этой жаре душа надорвется. Дома допишу финал”.
Когда прошел слух, что карантин продлится до трех месяцев, возобновили мы посещение книжного завала. Проникшись доверием, уважая интерес и трудолюбие Василия Макаровича, астраханцы познакомили группу с фондом купца Крупского, состоящим на учете библиотеки, и просили помощи и защиты. Столичное руководство библиотек требует передать из фонда самое уникальное в центральное хранилище, под предлогом отсутствия условий для хранения, но ведь всем ясно — это повод для прямого, скажем, грабежа. Почему мы не можем владеть сами своим наследством, жаловались Шукшину сотрудники. Пока мы всячески, можно сказать, прячем фонд купца Крупского. Нам известно, горячо рассказывает преданная хранилищу сотрудница, сколько периферийных фондов под видом централизации просто разворовано или рассыпано по хранилищам. Она впервые поведала нам тогда историю библиотеки купца Кузнецова из Красноярска, вошедшей в основной фонд библиотеки Конгресса США. Что стало сегодня с фондом купца Крупского в Астрахани?
Шукшин получил доступ в этот фонд и брал меня с собой. Что уж за человек был купец Крупский, поинтересоваться бы его биографией, почему он вез в Астрахань греческие, римские копии подлинников? Я в этом фонде наткнулся на пухлую монографию о строительстве храма Христа Спасителя в Москве. Заинтересовался перечнем фамилий — отпечатаны золотом вместо предисловия — всех граждан России, внесших вклад на постройку этого храма, даже если человек внес полтинник; списки в алфавитном порядке, независимо от суммы, — по губерниям и уездам шло перечисление фамилий; обетный этот храм Александра I в честь победы над Наполеоном построен на народные пожертвования; вмещал одновременно одиннадцать тысяч прихожан, строили его более сорока лет. Высоко оценивались акустические достоинства храма.
Василий Макарович выискивал в фондах источники для разинского замысла. В Астрахани собрал незнакомые ранее материалы о патриархе Никоне, о церковной смуте, староверах. “Разве мог Разин рубить икону? — так было в сценарии. — Он же христианин. Ведь это я, сегодняшний, рублю”. Тему веры Разина и взаимоотношения его с патриархом Никоном намеревался он переосмыслить, и начиналось это в холерной Астрахани, летом 1970 года.
Через месяц и девять дней, пройдя неуютную процедуру недельного изолятора, походно организованного в корпусе педагогического института унизительным медицинским контролем, по дезинфицированной ковровой дорожке вошли мы в автобус, доставивший нашу группу к трапу самолета, следующего в Москву. Неделя в изоляторе казалась утомительнее всего астраханского карантина. Считали минуты. Вся группа находилась в одной комнате. На стене от былой обстановки осталась в застекленной раме репродукция известной сцены “Воскресник в Кремле”: члены ЦК несут бревно. Во время врачебных проверок в комнату входило несколько врачей в сопровождении медсестер. По одному вызывали для контроля, остальные должны были стоять у окна спиной к врачам. Глядя в окно, кто-нибудь из нас просил отвернуть картину к стене. Если бы удалось тогда снять лицо Макарыча, когда отходил он от окна, услышав свою фамилию! Думаю, испытания астраханских будней он перенес бы потом в образ Разина. Унижение проходом через изолятор подогрето двойной охраной. Здание, переполненное людьми, окружено солдатами с автоматами, а через пятьдесят метров — милицейским кордоном. И здоровые люди, сидящие в ожидании неизвестности. Кому-то вздумалось делать бумажные самолетики, и вот рвут книги, и тысячи голубей-самолетов летят, втыкаясь в охрану. Запреты по радио только возбуждают людей, травы под окнами не видать — усеяно все бумажными голубями.
В Саратове, Астрахани, в изоляторе Шукшин спрашивал многих: “Сколько поколений своей фамилии ты помнишь?” Выходило, вся наша история заканчивается на бабушке. Нет у нас ни одной крестьянской фамилии, прослеженной хотя бы до десятого колена, то есть два века. О разрушении фамилии, рода, семьи крестьянской он копил материал к повести “Ненависть”. Подогрели его замысел записки Белоголового о крестьянской семье Боткиных, а ведь мы в институте знали, что преподаватель Ольга Хохлова родом из этой семьи. Сблизиться с Хохловой было в планах Шукшина.
За время подготовки к “Разину” в поисках подлинных предметов эпохи мы побывали во множестве музеев, особенно провинциальных. Шукшин, всегда вежливо выслушав говорения сотрудников музея, любил часами разглядывать экспозиции в одиночестве и обязательно находил для себя какие-то факты, которые в гостинице вспоминал, поглядывая в записную тетрадь, иногда что-то дописывал. Почти везде, узнав о его присутствии, работники музеев обращались к нему за помощью — уберечь фонды от разорения центральными или местными властями. Одни шепотом рассказывали, как местные власти требуют сдать в банк драгоценные музейные экспонаты, а, мол, краеведческий хлам и унесут — восполним. Другие просили помочь вернуть не возвращаемые столичными музеями произведения после участия в выставках или забран- ные под предлогом отсутствия условий хранения. В Саратове власти музей закрыли, не оповестив даже почему. Мы прошлись по заросшему двору. Запущенное красивое здание, а ведь Художественный музей Саратова старше Русского музея.
В Астрахани в картинной галерее имени Кустодиева (астраханцы произносят фамилию своего земляка с ударением на “и”) Шукшин надолго ос- тался у портрета отца скульптора-волгаря Цапли- на, виденного им в Москве у родственников, в за- брошенном подвале-мастерской на улице 25 Октября. Как уберечь его работы от распыления? Вот собрали бы в Астрахани! Нет денег! А держать однотипные экспозиции во всех областных музеях? Обойма одних и тех же имен художников. “Выходит, все музеи приобретают и экспонируют произведения по единой разнарядке?” — спрашивал Шукшин Петра Исидоровича Пашкевича. “Экспонируются лучшие мастера”, — защищался Пашкевич, а сам каждый рас спрашивал экскурсовода: “Какой век?” Шукшин потом при случае вышучивал Петра: “Какой увек?”.
По возвращении из Астрахани, пользуясь летним затишьем, Шукшин навещал издательства и определялся с консультантами.

Источник — http://www.pereplet.ru/text/zabolockiy28aug03_beg.html

От себя: Василий Макарович один из моих любимых писателей. Помню десять лет назад вышло его наиболее полное собрание сочинений в 6-ти книгах и я не преминул заполучить это издание для своей личной библиотеки.

И ещё, жаль, что фильм про Степана Разина так и не получилось снять…