Оригинал взят в «Разбалуй-город»: Астрахань глазами Ивана Аксакова из rus-turk.
Иван Сергеевич Аксаков в его письмах. Ч. 1. Т. 1: Учебные и служебные годы: письма 1839–1848 годов. — М., 1888. И. С. Аксаков. Письма к родным. 1844–1849. — М., 1988.
В 1844 князь П. П. Гагарин проводил ревизию Астраханской губернии. Иван Аксаков (1823—1886) был в числе чиновников, отправившихся в Астрахань вместе с сенатором–ревизором. В своих письмах к родителям, выдержки из которых приводятся ниже, Аксаков делится интереснейшими сведениями о крае…
Г. и Н. Чернецовы. Астрахань. 1838. Источник: elena-pim.
18–го января 1844 года. Ямщичий староста в Царицыне, в то время, когда мы пили чай, рассказывал нам много любопытного про Астрахань, где он живал. «У нас в народе называют этот город Разбалуй–город, а губернию народною, потому что летом изо всех губерний собираются люди на промысел. Кто раз отправился в Астрахань, тот весь переиначивается, забывает все домовое и вступает в артель, состоящую из 50, 100 и более человек. У артели все общее; подступая к городу, она вывешивает свои значки, и купечество спешит отворить им ворота; свой язык, свои песни и прибаутки. Семейство для такового исчезает, и он делается необыкновенно общителен, сейчас знакомится со всеми незнакомыми и, добывая много денег, все растрачивает в гульбе. Из них самые смирные — бурлаки, потому что с судами возвращаются вверх по Волге домой; вольнее и дерзче — бирюки, которые ходят в море, но не далеко. Когда же бирюк весь прогуляется, а домой возвратиться не с чем, — нанимается он на купеческие судна, отправляющиеся далеко в море, в Персию и Хиву, получает рублей 300 вперед и живет на корабле в неограниченном повиновении у хозяина, среди сброда таких же отчаянных русских, калмыков, киргизов, грузин, армян, индейцев, и забывает и посты, и обряды. Возвращается в Астрахань, озолоченный прибылью, и вновь гуляет до безденежья и вновь попадается под иго жадного купца. Множество народа, смесь, пестрота, сбор людей всех губерний, почти всех наций, разгул, обилие вод, такова картина Астрахани и берегов приморских этого края». Много рассказывал мне царицынский мужик, много любопытного и умного; я слушал его с большим вниманием и дал ему за это полтора рубля, чем он был доволен до изумления.
1–го февраля 1844 года. Подъезжая к Астрахани по берегу Волги, вы живо чувствуете, что вы далеко от России. Кругом тянутся татарские деревни и торчат острые и узкие крыши или шпицы мечетей. Лесу нет, но почти около каждого домика пирамидальные тополи, ращению которых здешняя почва благоприятна. Редко попадется русская телега с русским мужиком, но всюду встречаются двухколесные тележки с калмыками, татарами, киргизами, грузинами, армянами, персиянами. Эти деревни сопровождают ваш путь вплоть до места перевоза, где тонкий, не сплошной лед, по которому и в январе проходить опасно, свидетельствует об умеренности зимы. В самом деле, здесь в январе такая же почти температура, как у нас в апреле.
Я подвел вас к самой Астрахани, теперь вступим в нее. Астрахань совсем не похожа на прочие губернские города: она больше их и имеет свой самобытный характер. Почти опоясанная водою — Волгою и Кутумом, она представляется издали на некоторой возвышенности — пестрою, разнообразною массою домов, церквей, кирк, мечетей, осененною целым лесом мачт. Словом, Астрахань наружностью своею произвела на меня приятное впечатление. Правда, улицы не мощены, не ровны, много сломанных заборов, пустырей, грязи и спокойно прогуливающейся скотины, но много прекрасных каменных зданий, старинных, оригинальной архитектуры церквей, и к довершению всего портрет, хоть не совсем схожий, Кремля. Здешний Кремль, построенный царем Федором Иоанновичем, чрезвычайно ветх и стар. Стены маленькие, цвета глины, но расположены наподобие московского. Обширный базар и всюду здания, вмещающие в себе лавки, большой Индейский двор, обращенный, кажется, под какое–то присутственное место, свидетельствуют о прежнем процветании астраханской торговли. Теперь многое пусто, и на базаре нег шума и говора, не видно живой деятельности.
Дом коммерции советника и почетного гражданина Сапожникова, где живем мы, расположен очень удобно и стоит за мостом почти на берегу Кутума. Сапожников — один из богатейших капиталистов–рыбопромышленников, благотворитель Астрахани, учредитель многих полезных заведений, не живет более здесь, но все–таки снимает постоянно острова в устьях Волги и другие воды, которыми заведывают его приказчики. Надо быть здесь, чтобы судить о здешней рыбопромышленности: это целая система, имеющая совершенно свою жизнь, свой язык, обычаи, обряды и суеверия! На островах, снимаемых Сапожниковым, живет до 400 рыболовов, поселенных там им же. Лов производится даже зимою, и во время недавно бывшей здесь бури оторвало огромную льдину с 28–ю людьми, но, к счастию, опять прибило к берегу.
5–го февраля 1844 года. Редко встретите вы умное лицо русского мужика, а все глупые фигуры калмыков и киргизов. Да и русские здешние — не то, что наши. Они говорят: в России делается так, а у нас иначе! Или лукавые лица всегда друг на друга похожих армян и персиян. Женщин по улице не видать почти совсем. Азиатки сидят дома. Раз встретили мы двух женщин, с ног до головы покрытых белыми чадрами, или попросту серпянкой. Почувствовав любопытные устремленные взоры, они немедленно скрылись.
Первую неделю мы будем есть постное. Предчувствую, как надоест мне уже приевшаяся икра. Этот товар можно иметь дешево, т. е. зернистую по 1 р. за фунт, и отличную, но дороговизна и дурное качество других припасов — невыносимы. Нельзя почти иметь ни хорошей говядины, ни телятины, ни свежей баранины, зато можно иметь соленый виноград. Не только съестные припасы, но азиатские товары, которых я обещал прислать встречному и поперечному, воображая, что они так дешевы как огурцы, — дороги ужасно. Все лучшее отправляются в Москву, и собственно в Астрахани торговля этими товарами бедна. Хотел было я купить тармаламы на халат, что же? — по 11–ти с лишком рублей аршин, а аршинов надо 10. Персидские ковры на столы — рублей 30 самая малая цена! Черешневые чубуки по 15–ти р., а табаков азиатских и вовсе нет. Оболенский хотел было купить персидскую лошадь, но обжегся: цена умеренная — 2000 рублей! «Да что же здесь дешево?» — спрашиваешь с нетерпением. — «Как что? летом стерляди и другая рыба, излишнее употребление которой производит лихорадку (и которой ты не любишь); осенью виноград, излишнее употребление которого производит лихорадку; наконец, за неимением хорошей воды и квасу, дешевые здешние вина, копеек по 30–ти бутылка, слабые и кислые!» А, ну это другое дело, теперь я доволен.
Масленица идет очень чинно. Мы раз позавтракали блинами и решили не есть уж больше блинов целую неделю. Здесь же в городе также не видно бешеного московского разгула, катаний нет, гуляний нет, и только г. Воробьев с труппою дает ежедневные представления «по возобновлении в первый раз». Но как ни люблю я драматическое искусство, но более в театр здешний не поеду. Даже нечему смеяться, а просто скучно.
Воображаю себе, как в понедельник вдруг преобразится угомонившаяся Москва! Как потом наступят концерты, и светские дамы поедут в модные церкви, повинуясь утратившему первобытное значение обычаю.
8–го февраля 1844 года. Сегодня слышал я рассуждение повара князя Гагарина, негодовавшего на невежество здешних жителей в поварском искусстве: постом говядины достать здесь нельзя, телят бьют почти только что родившихся, одна картофелина стоит грош, несколько кореньев — гривну, и живой рыбы достать нельзя, ибо пойманная стерлядь зимою немедленно замораживается и отсылается в верховые губернии; чухонского масла почти нет, бутылка молока 40 коп., миндаль, которому здесь следовало бы быть дешевле, дороже. Вот вам такса здешних припасов! А город велик и сам по себе довольно многолюден, но дворян–то здесь мало русских, а армяне и персияне немного сделают для самого города. Эти последние господа, с черными высокими остроконечными лапками, надвинутыми на черные брови, с черными как смоль усами и бородою, важно и молчаливо сидят у своих лавок. Грузин здесь мало, они все лучше.
12–го февраля 1844 года. Нынче последний день нашего поста, и я, признаюсь, очень рад этому, потому что рыба и икра стали мне противеть, особенно уж эта стерлядь, приторная, мягкая; а здесь она главную роль играет в столе. Нет, перейти поскорей к скоромной пище, хоть до середокрестной недели.
15–го февраля. Нынче приходила к князю целая депутация от татар с просьбою на татарском языке и с предъявлением грамоты, данной им от Государя, которую один из них держал над головою. Как дорого ценят инородцы имя Государя! Так, например, калмыки необыкновенно привязаны к грамоте, данной им Николаем Павловичем, даже не понимая ее содержания. Калмыки, впрочем, имеют самостоятельность, хотя, в беспрестанных сношениях с русскими по уголовным преступлениям, судятся в уездных судах, нанимаются в работы у русских же и зимою кочуют близ деревень. Татары же еще больше привыкли и к русской жизни, и к русскому судопроизводству, так что они и по гражданским делам сами начинают тяжбы, дают векселя; здесь где–то в отдаленной части города есть татарский питейный дом. Я еще не спросил, что значит эта вывеска, немного странная для магометан; должно полагать, что это питейный дом для татар, принявших христианскую веру. Надо признаться, что только в России иностранец может жить так спокойно, под защитою законов. Кто из русских, торгующих с Персиею, заведет себе там дом и оседлость? Уж конечно, никто, а между тем здесь множество персиян–торговцев, которые живут себе преспокойно, безобидно, имеют дома, снимают подряды. Еще удивляюсь я и тому, как русский человек мало дичится чуждого себе; и, как кажется, меньше дичится азиатца, нежели немца или француза. Крестьяне, приходящие в Астрахань из великорусских губерний, так скоро и коротко знакомятся с терпимостью, что даже охотно нанимаются у азиатцев и, так как Астрахань издревле была притон беглецов, то и теперь побеги беспрестанные в Баку, Шемаху и даже персидские владения; по ведомостям присутственных мест видно, какая бездна дел о бродягах и беглецах. Летом удобно скрываться им в камышах, спускаться вниз по Волге в море, а там прошу их отыскивать. Кроме того, многие добровольно отдаются в плен хивинцам и трухменцам, по предварительному соглашению, с тем, чтобы, воротясь через несколько месяцев или год, отыскивать свободу из крепостного состояния; а азиатским языкам выучиваются они с необыкновенною легкостью. Но самый–то разгул их будет весною и летом, когда откроются рыбные промыслы. Удивительно разнородны элементы русской державы, и необходимо глубокое изучение настоящей России, чтобы уметь воспользоваться ими и согласовать их, и надо признаться, что мы часто порицаем некоторые распоряжения правительства напрасно, по привычке или по теории. Боже мой, какая трудная, едва ли разрешимая задача — обнять категорическим законодательством все мелкие случаи частной жизни, все отношения подданных, да каких еще разноплеменных! Здесь калмыки, там зыряне, самоеды, чукчи, юкагиры, якуты, лапландцы, там молдаване, евреи, поляки, и конца нет.
14–го марта 1844 года. Нынче приходил ко мне персиянин с жалобою на уездный суд, и обстоятельства его дела касаются его жены, побега тещи, неверности и пр. Каково! Под сению русских законов персиянин–магометанин идет свободно рассказывать русскому о своих домашних делах, о жене, а не разделывается с нею азиатским манером. Удивительно доверие, внушаемое русским правительством; как легко, удобно, свободно помещаются между русскими азиатцы, вовсе не дичась и свыкаясь с требованиями правительства. Особенно персияне, народ способный, умный и хитрый. Многие из персидских купцов, не русских подданных, астраханские купцы первой гильдии, знают даже и грамоту русскую.
19–го марта 1844 года. Вербное воскресение. Пост пролетел для меня незаметно, безо всякой торжественности, не пробудив в душе никакого особенного чувства. В этом азиатском городе церковь лишена той важности, того благочестия, как у нас, в Москве. Да чуть ли здесь не больше мечетей, чем церквей. Первых, как я слышал, около 40.
27–го марта 1844 года. Я опишу Вам, как мы встретили праздник. Вечер субботы Страстной имеет всегда в себе что–то особенное, отличное от прочих вечеров. Никто ничего не делает, всякий старается заснуть, предвидя долгое бдение, спится плохо, а между тем повсюду как–то торжественно тихо. […] Зная поспешность князя, с 10–ти часов стали одеваться: все, конечно, в мундирах и белых галстухах, а сам князь в полной форме. Экипажи всех возможных видов были приготовлены заранее; все нужные распоряжения сделаны, и мы только дожидались 12–ти часов. Я вышел на балкон, ожидая какого–нибудь торжественного звона: кое–где раздавались колокола, но на улицах ни души, ни плошки. Наконец мы отправились, придерживая свои треуголки, ибо ветер был необыкновенно сильный, и приехали прямо в собор. Необыкновенно хорош этот собор! Он не той казенной архитектуры, над которою так смеется Кюстин, и образцы которой вы встречаете в каждом городке, ибо предположены всюду: каменный дом для присутственных мест и каменный собор. Нет, он построен еще при Федоре Иоанновиче, и так мне нравится, что я хочу нанять какого–нибудь здешнего живописца, чтобы срисовать мне его. Он стоит в Кремле, на каком–то пьедестале в виде огромной террасы каменной (т. е. пьедестале в виде террасы), с каменными же толстыми перилами, и широкое крыльцо, вроде Красного, ведет к нему, заворачивая дважды, что необыкновенно красиво. Внутри, как мне показалось, он довольно мрачен и весь обложен резною медью и образами в окладках. Особенно иконостас, простирающийся до самого верха. Итак, вступили мы блистательною вереницею в собор, где простой народ очень удивился нашему приходу. Дело в том, что князь не вслушался в слова полицеймейстера, который сказал ему, что заутреня будет в час и не в соборе, а в Крестовой — так называется одна почти комнатная церковь подле собора, где обыкновенно служит архиерей, который, надо признаться, довольно ленив. Узнав про это, даже несколько обрадовавшись, ибо стоять в одном мундире в холодном соборе, при таком сильном ветре, какой был тогда на дворе, было бы не очень приятно, перешли мы в Крестовую, где в то время из чиновников еще мало было. Постепенно стали съезжаться, и это продолжалось до часу, когда пришел архиерей. Церковь, слабо освещенная, потому что не было простого народа и женщин, ставящих так доброхотно свечи, скоро наполнилась астраханскими чиновниками и их женами. […] Похристосовавшись с одним архиереем, продолжали мы стоять раннюю обедню, кончившуюся в четыре часа. Князь оттуда прошел прямо к архиерею, а мы домой, куда должны были сейчас же съехаться все астраханские чиновники, ибо князь велел всем объявить через полицеймейстера, что он будет принимать поздравления немедленно после обедни.
7–го апреля 1844 года. Вчера ездили мы все с князем смотреть пришедшие хивинские товары. Они прибыли степью, на верблюдах до Гурьева, а оттуда на дощаниках морем сюда, прямо в таможню. Я запасся даже деньгами на всякий случай, но это оказалось ненужным. Огромные кучи халатов из самой грубой материи, частию ношенных и даже с дырами, кое–какие простые пестрядевые полотна, и больше ничего. Но сами хивинцы молодцы, бодрые и умные лица. Не то что калмыки и киргизы, особенно калмыки. Я и не мог воображать себе существ более противных. Эти мендюки (как они себя называют) носят одежду до тех пор, пока она истлеет на них. Женщин нельзя отличить от мужчин. Впрочем, что же я вам–то про них рассказываю. Они вам хорошо известны и по Оренбургской губернии. Были мы также в Белой мечети. Так называется пространная, каменная татарская мечеть, с медною луною. Ничего интересного нет. На полках лежат туфли. Все присутствующие сидят, поджавши ноги, довольно чинно и слушают то, что читает мулла самым однообразным голосом. Проезжая чрез Зацаревское селение, где живут татары, видели мы татарок, маленьких и молодых. Последние, пользуясь случаем видеть сенатора, выбежали к воротам или смотрели в окна. Красивое полукафтанье из турецкой или персидской узористой материи стройно обхватывало их стан, и вообще они очень недурны собою.
30–го апреля 1844 года. Редко здесь встретишь настоящего русского мужика. Все они или живут на владельческих промыслах, или в море, а те, которые здесь уже давно, совершенно обастраханились, ходят все в белых круглых шапках из бараньей шерсти и в желтом зипуне из верблюжьей, костюм некрасивый и скрывающий совершенно формы тела. Кучера — опять татары да армяне, так что черные волосы и длинные горбатые носы мне надоели, потому что принадлежат без толку и к умным, и к глупым физиономиям. Нет, уж я в Астрахани и губернатором быть не хочу, да и вряд ли занесет судьба когда–нибудь во второй раз сюда. Вот жители–то города, равнодушные к литературе: здесь в Астрахани нельзя достать ни «Мертвых душ», ни новейшего издания сочинений Гоголя, но в так называемой публичной библиотеке, составленной из старых книг, старых изданий, принадлежащих к тому времени, когда Астрахань цвела торговлею, имела банк (впоследствии ее подорвавший) и даже книжную лавку, — в так называемой публичной библиотеке, учрежденной Шайкиным, купцом второй гильдии, но плутом первого разряда — из одного желания получить медаль, — есть старые издания Гоголя, которые мы за подписную цену и требовали из библиотеки.
13–го мая 1844 года. Пишут из Москвы, что Государь намерен посетить юг России и побывать в Астрахани, где со времен Петра никто не бывал. Вот Петр! всюду поспел. Можно почти утвердительно сказать, что со времен Петра ничего не было сделано для Астрахани. Петр приехал в Астрахань, разом увидал, что можно из нее извлечь, развел здесь сам виноградники и фруктовые сады, устроил адмиралтейскую верфь, объехал все Каспийское море, приискал сам гавани на противоположном берегу, которые и теперь считаются лучшими, и на Тюк–Караганском мысе (на противоположном трухменском берегу) построил крепостцу. Много начато было им. По его указаниям легко было бы продолжать преемникам… Но преемники не продолжали, крепостца разрушена временем, трухменами и хивинцами; фруктовые сады, вскоре после Петра увеличившиеся до невероятного числа, приходят в совершенный упадок. Теперь правительство принимается опять за то, что начато было Петром, и велели вновь возобновить крепость, а князь предлагает не крепость, а заселенное укрепление или городок. Надо вам сказать, что Тюк–Караган — мыс противоположного и сомнительного по принадлежности берега, но мы его считаем своим, а не туркменским. Между ним и Астраханью самое узкое пространство моря, и при хорошем ветре можно доехать в один день. Тогда хивинцы, вместо того, чтоб идти три месяца степью в Гурьев и оттуда перекладывать товары на дощаники, чтобы водою доехать до Астрахани, где вновь приходится перегруживать товары в настоящие суда для доставки в Нижний; — тогда хивинцы будут приезжать прямо в Тюк–Караган, там нагружать суда, которые могут прямо уже оттуда отправляться в Астрахань и идти по Волге. Для торговых оборотов это сокращение времени и издержек необыкновенно важно. Но это, по–моему, еще важнее в политическом отношении. Это значит занести ногу в Азию и открыть себе дорогу в Хиву, Бухарию и Персию. Туркмены, которые состоят теперь в зависимости от хивинского хана, ибо оттуда получают все нужные житейские потребности, получая их теперь из Астрахани, обратятся в наше подданство, и таким образом можно будет овладеть обоими берегами Каспийского моря, исключая только юго–восточной его оконечности, принадлежащей Персии.
Туркмены, обитающие здесь, в Астрахани, в числе трех тысяч семейств, уже 40 лет и никуда не приписанные и не платящие податей, просят князя, чтобы их выпустили из России в отечество, помогли выстроить на Тюк–Карагане город и вступать под подданство настоящее России, уверяя, что пример их подействует и на всех прочих туркмен. Действительно, они первоначально прибыли сюда с целию искать покровительства России, но это дело затянулось, и их оставили здесь. По поводу этого князь представил свои соображения и мысли в Петербург, но так как предмет этот слишком важен, то мы еще не получали никакого ответа. Много препятствовать будет то, что у князя врагов несть числа, Государь не очень расположен к нему, хотя некогда, когда князь был просто обер–прокурором Общего Собрания, Государь держал его в необыкновенной милости и дал ему права министра юстиции по Московскому Сенату, которые никто после него и не имел.
Так как все чиновники здесь растения привозные, а в Астрахани самой этот народ не произрастает, то писали к министрам, чтобы Путята (будущей губернатор, как говорят) привез с собою целый транспорт новых чиновников взамен удаленных или отставленных. Так как служба в Астрахани имеет небольшие выгоды, именно: сокращение срока для пенсии и т. п., то люди порядочные обыкновенно, выслужив урочные три года (ибо не менее трех лет должен прослужить всякий, получивший подъемные и прогонные деньги на проезд), — уезжают из Астрахани; люди бедные, мошенники и обзаведшиеся хозяйством остаются; но племя это такое пустое, необразованное, что не дает хороших плодов, ибо получающие воспитание здесь самый плохой народ. Если, например, отставят за пьянство и плутни какого–нибудь мелкого чиновника и канцеляриста, у которого ни кола ни двора нет, то он сочиняет ябеднические просьбы за гривенник, чем промышляют в особенности теперь. Я думаю, скоро в Астрахани не останется человека, которого бы они не заставили подать просьбу князю, выкопав какие–нибудь иски и обиды, случившиеся лет за 10 перед сим! Итак, отставленный какой–нибудь губернский или коллежский регистратор промышляет адвокатством, или же составлением фальшивых свидетельств, билетов и паспортов. Все бродяги, все беглые, все избежавшие наказания преступники — отправляются в Астрахань. Промышленник, откупщик, купец, которому нужны работники — для тяжелой работы, правда, — берет всякого беспаспортного и дает ему хорошую плату. Побывав и в Персии, и в Трухмении, а иногда и в плену у киргизов или хивинцев, он обыкновенно кончает свой век или снесенный шквалом с палубы в море, или в схватке с раздразненным им же азиатцем, или же задохнется в ларе, где складывается рыба, от недостатка воздуха! Словом, не любит умирать своею смертию. Это не добрый русский мужик, это русский гуляка, и стоило бы только Стеньке Разину встать из могилы да клич кликнуть, так не мало бы собралось к нему таких молодцов. Вчера, катаясь по Волге, мы огибали многие рыболовные и мореходные большие суда, и я с любопытством глядел, как небрежно лежали и сидели работники или музуры. Русский мужик в одной рубашке и шляпе, не похожей на мурмолку, а на обыкновенную мужицкую шляпу, сидел на кругу толстых канатов, подле него калмык, подле калмыка киргиз, подле киргиза татарин, а судно чуть ли не принадлежит какому–то здешнему персиянину. Многим же честолюбивым бродягам удавалось называться чужими именами и с фальшивыми свидетельствами вступать в службу, в купцы, в мещане и жить преспокойно самозванцами, до тех пор пока несчастный случай не откроет их происхождения. А кто знает, может быть, иные оканчивают мирно жизнь хорошими гражданами, добрыми семьянинами! Но редкий оканчивает жизнь или в остроге или в Сибири, ибо закон редко находит настоящее свое применение, а большею частию дела такого рода кончают подозрением, освобождением по недостатку улик или по манифесту. [По старым судам, при системе формальных доказательств, кроме оправдания или обвинения существовалооставление в подозрении и в сильном подозрении, что не влекло за собою никакой кары. — Прим. изд.]. Сердце здешнего Председателя Палаты слишком мягко и добро для уголовного судьи, и когда я, при ревизии Палаты, замечал эту необыкновенную слабость в наказаниях, то он отвечал, что строгими мерами и сильными наказаниями нельзя улучшить света и что он поэтому держится этой системы. А по этому видно только то, что он не годится в председатели.
17–го июня 1844 года. Теперь нас очень занимают киргизы. Министр Киселев просил обратить особенное на них внимание по влиянию их на Большую Киргизскую орду, не находящуюся в наших пределах и занимающую огромное пространство по границе Оренбургской губернии, Сибири, Китая и других государств Средней Азии. Но есть другая орда, внутренняя, кочующая частию в Оренбургской губернии, частию в Астраханской, куда перешел хан Букей. Теперешний хан — сын его Джангир. Живет он на левой стороне Волги, верстах в 200 от Астрахани. Человек необыкновенно умный и образованный и стремящийся привлечь киргиз к оседлости. У него зимняя ставка при Нарым–песках, где он имеет великолепный дом и живет по–хански, правит своими киргизами, получает всевозможные журналы, угощает еженедельно русских и старается ввести в своем полудиком народе некоторое просвещение. Теперь около его дома кибиток со сто заменились сотнею же домов. Разумеется, ходит он в киргизском платье, не христианин, пьет кумыс сам, а гостей потчует шампанским и соблюдает киргизские обычаи, но не по убеждению, а потому, чтобы удержать киргизов в повиновении. Раз взбунтовались они за стремление к европейской цивилизации, хотя хан не употребляет никаких особенных принудительных средств. Сын его воспитывается в Петербурге, в одном из лучших военных заведений. Титул хана:высокостепенный, но киргизу необыкновенно лестен титул превосходительства: он генерал–майор, и смешно видеть его подпись на официальных бумагах и отношениях (у него своя русская канцелярия): «Генерал–Майор Хан Джангир». Все равно, но его управление смягчит дикость киргизских нравов, и так как киргизы наши подданные, то сделает их нам более полезными.
1–го июля 1844 года. Вчера был праздник, 1–е июля. Поутру у князя был прием, потом мы все отправились к обедне в мундирах. Служил Смарагд, здешний архиерей, умный и ловкий человек, в этом чудесном соборе, где есть какое–то странное католическое заведение: кафедра совершенно так, как в католических церквах. Не знаю, позволяется ли это у нас, и что этому причиной: не влияние ли иезуитов, бывших некогда здесь во множестве и обративших едва ли не половину армян в католическую веру? […]
Знаете ли вы, что в Астрахани еще очень недавно, несколько лет тому назад, были английские [точнее, шотландские — rus_turk] миссионеры? Это не были наши пьяные священники или расстриги, вроде Иакинфа, беспечные и большею частию даже без нравственного, истинного образования. Последней из миссионеров был Гион, кажется, человек обширной учености, старец кроткий, терпеливый, преданный своему призванию, строгих нравов, мудрый старец. Немудрено, что речь такого человека, спокойная, проникнутая любовью и убеждением, действовала на здешних магометан и идолопоклонников. Теперь в Казани есть отличнейший профессор восточных языков (забыл фамилию, чуть ли не Катанибэк). [Речь идет об Александре Касимовиче Казембеке — rus_turk]. Протестант, родом персиянин, обращенный Гионом, давшим ему вместе с духовным воспитанием европейское образование. Тихо и скромно жили они здесь, русские очень мало заботились их пребыванием, многие и вовсе не знали этого, но духовенству стало обидно наконец, и их вытеснили. Они, миссионеры, удалились на Кавказ, но правительство вытеснило их и оттуда, и Гион был отозван в Лондон. Разумеется, нам нельзя было этого терпеть, но надо подивиться этой обширной и деятельной политике англичан, потому что английское правительство имело здесь, вероятно, и политическую цель: обнять своим влиянием Азию с обоих концов. Замечательно, что обращаемые нашими священниками калмыки нисколько от того лучше не становятся и частехонько после крещеная убегают в свои улусы и снова в кибитках поклоняются своим бурханам. Недавно двое калмычат–певчих в здешнем соборе, знающих наизусть все тропари и песнопения, предпочли степи соборному клиросу и бежали!
22–го июля 1844 года. Часто впадаю я в глубокие размышления насчет жалкой, тщеславной человеческой натуры. Как развратило правительство натуру народа, прельстив его разным тщеславным дрязгом. Здесь, в Астрахани, за полторы тысячи верст от столицы, вы найдете стремление к мишурной цивилизации в сильнейшей степени. Купец, несколько обогатившийся, бреет себе бороду и надевает немецкое платье, а купчих реже чем в Москве вы увидите в кичках, все разодеты по последней моде, все лезет в почетное гражданство и дворянство. Медаль, крест, кажется, сведут с ума каждого. Впрочем, и то сказать: Астрахань состоит из двух классов, собственно: чиновников (а вы знаете, что это за племя) и купцов, которые заражены тщеславием в высшей степени и, не имея никакого уважения к чиновникам, не хотят стоять ниже их и по костюму, а при богатстве своем, при заемном лоске образованности и при всех удобствах европейской жизни, стоят гораздо выше и пользуются здесь бо́лыпим весом. Вот у Сапожникова здесь контора, чудесно помещенная и составленная лучше всякой канцелярии. Здесь также столоначальники Белужьего стола, Осетринного, Стерляжьего и т. п. Бухгалтерские книги и счеты ведутся с привлекательною исправностью. Есть даже переводчик восточных языков (знающий по–татарски, калмыцки, армянски, грузински и, кажется, персидски). Жалованье огромное. С одной стороны, это меня радует: порядливость не есть русское свойство, и я рад, что наши купцы начинают понимать преимущество негоциантов иностранных в этом отношении. Слов, необходимых в правильной и обширной торговле: булгахтер, контора, процент и т. п. нет в русском языке, надо признаться. Только раз в маленьком садике на нашем дворе, у m–me Kotoff, жены писаря–переводчика, живущей совершенной барыней, было собрание. Были дамы, разодетые в пух (мещанки и купеческие дочери!), и любезные кавалеры; всех более производили эффект столоначальники Белужьего и Севрюжьего столов. Вы знаете, как я дорожу такими сценами, а потому и притаился на балконе с тщательным вниманием. Молодые люди, т. е. столоначальники, одеваются лучше меня в 20 раз. Все они в альмавивах или в щеголеватейших сюртуках, все это сидит на них ловко и совсем не смешно. Но разговор — увы! — разрушил очарование. Не так легко перенять разговор, как одежду. Эта изысканность и учтивость выражений с грубыми и совершенно не грациозными, это отсутствие всякого содержания — изобличают явно недостаток образования. Одна красавица, купеческая дочь (следовательно, особа высокого полета), рассказывая что–то, должно быть, очень забавное кавалерам, говорила: «Как она меня пихнула!» Я так и свалился со стула. Но при всем том надо признаться, что и это имеет свои выгоды: люди эти, имея некоторое чувство чести, не будут грубыми и наглыми торговцами, да и поменьше будет людей, употребляющих чисто русские любимые выражения на улице. А вообще, скверный и испорченный город Астрахань; город обширный, красивый и богатый. Азиатские нравы и азиатское солнце имеют большое влияние на здешних русских жителей и даже на приходящих сюда мужиков из верховых губерний.
В прошедшее воскресенье было у князя официальное свидание с ханом Джангиром. Хан приехал в карете, с адъютантом, правителем своей канцелярии русским чиновником Матвеевым и братом своим султаном (так называются родственники хана). Хан был одет в казацкий казакин, с генеральским шитьем на воротнике, с эполетами, на которых изображен полумесяц. Лента через плечо. (За эту ленту он готов был бы пожертвовать всем на свете). Я ожидал видеть отпечаток киргизской суровости, но увидал лицо чистое и белое, с голубыми глазами, несколько узкими и хитрыми. По всему видно, что он человек очень добрый и смирный. На голове у него была шапка остроконечная и опушенная соболем, точь–в–точь такая, какую мы видим на портретах царей. Вещь преглупая. 28 градусов в тени [35° C — rus_turk], а он надевает меховую шапку, которую не скидает даже в комнате. Шапка эта (русские цари прибавили поперек черточку и вышел крест) была пунцового бархата, вышитая золотом. Вы думаете, это все? Нет, успокойтеся, есть еще шапка, парадная, которую он в комнате держит в руках, а на дворе надевает на первую шапку. Этак лучше, голове теплее. Но та шапка премудреная, с разрезами с обеих сторон, с какими–то загнутыми полями (как у итальянских бандитов), также вся пунцового бархата, вышитая золотом. Хан говорит хорошо по–русски, но тихо, скромно. Он магометанин, но очень набожный и строгих нравов.
30–го июля 1844 года. После обеда, взяв Сапожниковский катер, с десятью калмыцкими гребцами, отправился я с Строевым по Волге к месту, где стоял прежде Покрово–Болдинский монастырь, именно при соединении Волги с быстрою рекою Болдою. Место прекрасное. По крайней мере, есть зелень, древние тополи, ива, развесистая груша. Здесь обыкновенно гуляют азиатцы. Мы вышли на берег, и вскоре представился нам чудесный вид. На лугу постланы были длинные ковры, и человек с 50 персиян, в богатых костюмах, сидели, поджавши ноги, ели и пили. Прислужники — персияне же, даже был один араб, — разносили им халву, шербет, рахат–лукум и т. п. вещи. Пестрота костюмов, новость зрелища произвели на меня необыкновенное впечатление. Когда мы проходили мимо них, то первостатейный здешний купец и богатейший капиталист Мир–Багиров, говорящий прекрасно по–русски, привстав, просил нас принять участие в их занятии, но мы учтиво отказались, пошли гулять дальше и, возвращаясь, нашли их живописными группами бродящими по лугу, лежащими на коврах, курящими кальян и т. п. Мир–Шаги–Мир–Багиров — брат известного здесь Мир–Абуталаб–Мир–Багирова, уехавшего теперь в Персию. Они аристократы между персиянами и отличаются все необыкновенною красотой. Белый цвет кожи, черная богатая борода, большие глаза, живописный костюм, подпоясанный дорогою шалью, надетый сверху кафтан или халат с разрезанными рукавами — все это чрезвычайно эффектно. Разумеется, в них не видать силы и бодрости, а видна только восточная изнеженность. Багиров представил нам своих братьев, недавно приехавших из Персии и уже учащихся русской грамоте. Впрочем, они числятся астраханскими купцами, пишутся русскими подданными, и величайшие плуты. Багиров опять предложил нам чаю, но мы попросили воды, и нам подали шербет. Это чудо что такое. Прохладительное питье, составленное из воды, сахару и какого–то особенного персидского уксуса. Потом я покурил немного из кальяна. Без привычки это довольно тяжело для груди: надо втягивать в себя сквозь воду дым и потом выпускать его длинною струей. Персияне вскоре потом, при нас же, разъехались. Странно было мне видеть магометанина, пользующегося европейским комфортом: Багиров с братьями сел в прекрасную коляску, запряженную четверней, с форейтором! Прочие отправились частию на дрожках, частию верхом.
5–го августа 1844 года. Татары отличные кучера и должность эту исправляют они здесь всюду в домах. Они же и извозчики. Смешно то, что русские, которые живут с ними очень дружно, зовут каждого татарина–кучера Абдулкой, так что это сделалось нарицательным именем, вроде нашего Ваньки.