I

Сражения не прекращались до самого Петрозаводска. Начался второй этап наступления Карельской армии, это было беспрерывное движение по скверным шоссейным дорогам, ведущим от границы к Онежскому озеру. Конечно, солдаты ничего не слышали ни о Карельской армии, ни тем более об этапах ее наступления. Номер своего полка они знали, но о дивизии у многих было лишь смутное представление, не говоря уже об армейском корпусе и армии. Иногда они видели проезжающий мимо автомобиль с сидящим в нем генералом, которого знали по картинке из «Карманной книги солдата», и тогда вслед ему неслось: «Кой черт их сюда несет». Генерал принадлежал к совсем другому миру. Их же миром были только боль, опасность, голод, усталость и ставшие близкими однополчане, которые один за другим исчезали из их рядов.

«Выполнив ряд умело направленных действий против соединений неприятеля и сломив таким образом его сопротивление», они шумно продвигались вперед километр за километром. Этими словами мотивировалось получение высшим командованием высоких наград.

Издалека, с юга и севера, насколько они могли различить на слух, доносился грохот артиллерийской канонады. Над ними шли воздушные бои, и они иногда останавливались посмотреть, как факелом падал на землю пылающий самолет.

Всякий раз, заставив неприятеля отступить, солдаты надеялись, что теперь смогут продвигаться быстрее, но надежда не оправдывалась. Спустя несколько километров они вновь встречали сопротивление. День ото дня они становились все молчаливее и раздраженнее. Часто вспыхивала перебранка по самым ничтожным поводам. Глаза их запали, скулы начали выпирать, гладкие мальчишеские лица за считанные недели избороздили морщины. Рахикайнен больше не искал значков. Самым желанным товаром стали теперь плащ-палатки и хлеб.

Коскела еще больше сблизился со своими солдатами. Молчаливый прапорщик завоевал у них столь безоговорочный авторитет, что стоило ему только заикнуться о каком-нибудь задании, как оно уже выполнялось. В бою он оставался спокойным трудягой, осмотрительным и расчетливым, поэтому в его взводе потери всегда были наименьшими. Он никогда не подвергал пулеметные расчеты опасности, если в этом не было действительной нужды, и в таких случаях всегда был рядом, ведя за собой людей, помогая им. Но прежде всего солдаты чувствовали в нем своего потому, что он был таким же, как любой из них. В передышках между боями никто не мог бы сказать — не видя его знаков различия, — что он офицер: так естественно он сливался со своим отрядом во всех мелочах.

Лехто становился все мрачнее. Однажды граната разорвалась совсем рядом с ним, но он остался невредимым. Только оглох на некоторое время, поскольку, как он сам говорил, не мог слышать стоны тех, в кого стрелял и кого ранил. На случившееся никто не обратил внимания. Теперь они были уже настоящими солдатами. Однажды им пришлось, отступая с холма, оставить там раненого. Когда они вновь овладели возвышенностью, то нашли солдата мертвым, со штыковой раной в боку. Один из автоматчиков Карилуото застрелил за это мимоходом, целясь из-под локтя, троих пленных. Два дня спустя автоматчика разорвало прямым попаданием гранаты. Так смерть разрешила эту жизненную коллизию.

Рокка, казалось, наслаждался войной. В нем нельзя было заметить никаких признаков усталости, напротив, он пытался и в других поддержать хорошее настроение. Его слава росла, но командование стало замечать, что этот человек вовсе не был тем образцовым солдатом, каким ему надлежало быть. Он не проявлял никакого почтения к воинским званиям. Не было случая, чтобы Рокка обратился на «вы» даже к самому высокому начальству. В бою он был, безусловно, изобретательным и хладнокровным убийцей, и часто случалось, что он, пулеметчик, без приказа, по собственному почину, уходил со стрелками. «Рукопашный бой — это, вишь ты, такая область войны, которую пулеметчик никогда не узнает, а мне интересно попробовать, что это».

Ванхала постепенно избавлялся от своей застенчивости. Все чаще его замечания стали приходиться к месту. К тому же он оказался хорошим товарищем, и Лехто отдал ему должное, сделав как бы своим заместителем в отделении.

Все они, каждый на свой лад, переживали тот душевный кризис, который вызывала в них эта бойня. Стойкие крепли, слабые изнемогали от перегрузок. Риитаоя начал заговариваться, и Лехто потребовал, чтобы его заменили, но на это не согласились: они должны были до конца исполнить свою миссию убийц.

Постепенно прапорщик Карилуото завоевывал репутацию одного из лучших командиров в батальоне. Аутио поручал ему самые трудные задачи, и Карилуото со своей стороны всегда стремился по возможности быть вместе с Коскелой. Вообще же Коскела всегда сопровождал его или пулеметчиков, поддерживавших взвод Карилуото, потому что хотел лично участвовать в выполнении самых трудных задач. Отношения этих двух офицеров выходили за рамки обычных служебных отношений. Карилуото всегда приноравливался к душевному настрою Коскелы, а Коскела старался деликатно избежать роли духовного наставника. Он понимал, что каждый раз, когда Карилуото вместе с ним смело бросается под огонь во время атаки, он старается искупить то мгновение, когда лежал на болоте, не в силах сдвинуться с места. Юноша хотел освободиться от того позорного воспоминания, чтобы вернуть себе самоуважение.

И это ему удалось. Перед каждым серьезным препятствием Карилуото повторял свой приказ: «Четвертый — вперед!», и голос его звучал все увереннее. Каждый раз он словно загонял бичом это парализующее чувство страха под ложечкой все глубже, в самые глубины своей души, и таким образом подтверждал мнение, что прапорщик Карилуото наряду с Коскелой, Аутио и Ламмио был одним из самых храбрых офицеров в батальоне.

Менялось и его отношение к войне. Возбуждение, нервозность уходили, уступая место твердому чувству долга. Со временем он стал пользоваться расположением своих солдат. Они никогда не испытывали к нему ненависти, но раньше именно из-за излишней увлеченности считали его несколько ребячливым. Теперь же храбрые считали своим долгом быть рядом с ним, более же слабые старались выразить свое уважение другим способом.

Однажды он испытал глубочайшее потрясение, которое решающе повлияло на его душевное состояние. У него вестовым служил молоденький доброволец, года на два младше остальных. Паренек оказался очень смелым солдатом — то ли от чистой ребячливости, то ли потому, что по счастью никогда не представлял, как близко от него ходит смерть.

Одну высоту противник оборонял особенно упорно. Четыре раза их выбивали со склона, и там полегло самое большое количество солдат, которое батальон когда- либо терял за один раз. От взвода Карилуото остались два отделения. Третий пулеметный расчет из взвода Коскелы погиб полностью, не считая одного подносчика патронов. Карилуото предпринял последнюю отчаянную попытку. Уже был отдан приказ остановиться, прекратить напрасные жертвы, но он решил, что еще одна атака может увенчаться успехом. Захват даже небольшой траншеи означал бы успех, и он решил провести операцию силами немногих лучших солдат, по возможности избежав потерь.

С ним пошли несколько человек, но в траншею прорваться не удалось. Вместо этого вестовой, бросая гранату, получил пулю в живот, и атака на этом захлебнулась. Карилуото оттащил раненого парнишку назад, под прикрытие камня: тот корчился и стонал от боли. Карилуото, пытаясь перевязать парня, сам не мог сдержать стон. Потрясенный, он старался успокоить солдата:

— Не двигайся… От этого еще больнее. Сейчас прибудут носилки. Подождем. Сегодня им много приходится таскать.

Изо рта вестового пошла кровавая пена. Он проговорил лишь:

— Смерть придет… не носилки. Я иду к отцу… Ой я несчастный… о-о… жжет, жжет…

У Карилуото на глазах навернулись слезы.

— Ты не умрешь… Успокойся… Сейчас подойдут санитары, а в лазарете тебя прооперируют…

Паренек был весь во власти страха смерти. Он пытался вырваться, и Карилуото приходилось удерживать его.

— Прапорщик… помолитесь вы… я не в состоянии… вспомни… жжет… я умираю…

Карилуото был потрясен до полной беспомощности. Он сам не сознавал, что молится, но, напуганный, старался сделать пареньку приятное и бормотал:

— Отче наш… Иже еси на небеси… Да святится имя твое…

Вестовой пошевелил окровавленными губами:

— Отче… наш… отче… наш…

Он несколько раз резко выгнулся, упираясь затылком в землю и приподымая спину. Лицо его посинело, тело напряглось. Карилуото вытер глаза фуражкой и пополз к своим солдатам.

Он снова писал письмо. После смерти Вуорелы такого не случалось.

Карилуото на этот раз не стыдился своего письма. Но ему было тошно от патриотических и наивно тупых фраз в письмах домашним.

Из дней слагались недели. Они перестали их считать, время не имело теперь для них никакого значения. За календарем они не следили. Иногда кто-нибудь говорил: «Не воскресенье ли сегодня?», и ему отвечали после короткого размышления: «Да, действительно, черт побери». Счет времени по их календарю велся следующим образом: «тогда, когда из второго взвода шестеро погибло», «когда разбомбили автоколонну», «когда драпали», «танковая атака»…

Ночи становились темнее. Часто шел дождь, и в воздухе явственно чувствовалась осень. Они занимали карельские деревни, население которых было эвакуировано. Те люди, которые остались, относились к ним с хитрой покорностью. Вслед за солдатами приходили «соплеменники» и пасторы, но это их уже не касалось.

Они мечтали только об отдыхе и пище, но и того и другого недоставало. Однажды они захватили полевую кухню, котел был полон готовых щей.

— Не ешьте. Еда может быть отравлена.

Рокка наполнил свой котелок.

— Вы прямо как дети. Здесь гранаты да пули свистят, а вы отравы боитесь.

Рокка съел все, и, поскольку никаких признаков смерти у него не обнаружилось, поели и остальные. Лахтинен расхваливал суп до небес и сравнивал его с их собственной походной кухней.

— Видно, что у колхозных ребят есть все же чего поесть, хоть некоторые их голодной смерти уже тридцать лет дожидаются, как воскресения Христова. И чем только все это кончится!

— Кто знает, — сказал Рокка с хитрым видом, облизывая свою ложку. — Поглядим, как дела пойдут. Есть тут все-таки и одна светлая сторона. Они, вишь, лишились хорошего супа. Ну, теперь можно быть уверенным в победе. Бери, слышь, и ты добавки, так-то вернее будет.

Лахтинена это рассмешило, и, когда они отправились дальше, настроение у них стало получше. Правда, их раздражал свист Хиетанена. Дело в том, что Хиетанен свистел всегда, независимо от обстановки, хотя получалось это у него ужасно. Но парень не унывал и знай себе насвистывал. Время от времени он принимался критиковать коммунизм, ссылаясь на плачевное состояние шоссейных дорог в Восточной Карелии. А когда Лахтинен защищал свои идеи, напоминал ему о полусгнивших строениях, плохой газетной бумаге или одежде жителей.

С другой стороны, было очевидно, что защитники любят свою страну. Они умирали на боевых постах, оставляя после себя лишь огромные груды стреляных гильз.

Артиллерийские батареи грохотали, огневые точки сыпали треском. Смерть каждого настигала по-своему. Кто- то падал на бегу, другой разжимал руку, державшую оружие, и бессильно ронял на него голову. Одни умирали, стеная и молясь, другие — проклиная и скрежеща зубами. Кто-то ожидал смерти, лежа где-нибудь за камнем, до самого конца оставаясь сильным и спокойным.

Ценою жизни этих людей покупался километр за километром этого восточнокарельского шоссе — слякотное и извилистое, оно вело в Петрозаводск.

II

Дым с трудом поднимался из трубы в серое небо, сочившееся мелким дождем. Где-то близко била гаубичная батарея, с раскисшей дороги слышался рокот грузовиков, подвозящих боеприпасы. Но люди в палатках не слышали этих звуков, они продолжали спать. Пятнадцать часов без перерыва длился их сон, они лежали, словно мертвые, и не похоже было, чтобы сон этот скоро кончился.

Рахикайнен дежурил — следил за огнем. Чтобы убить время, он играл сам с собой в покер. Набрав в руки карты, он произнес:

— Что там у нас? Три шлюхи. Ну ладно!

Потом с раздражением сунул карты в колоду и взглянул на часы. Ему наконец-то пора было сменяться. Он разбудил Хиетанена:

— Эй, вставай смотреть за огнем.

Он довольно долго тряс и толкал товарища, пытаясь разбудить его. Наконец Хиетанен сел, спросонья провел рукой по волосам и широко раскрыл глаза. Он все еще не понимал, что с ним и где он.

— Вставай, твоя очередь следить за огнем.

— Ладно,- согласился Хиетанен и опять лег, явно не понимая, чего от него требуют. Рахикайнен снова принялся трясти его:

— Эй, встанешь ты наконец?!

Усталость удесятерила усилия Рахикайнена, так что в конце концов Хиетанен проснулся.

— Что?

— Твоя очередь следить за огнем.

— А, черт! Есть еще сухие дрова?

— Ну как же! Даже наколотые. Я вошел в патриотический раж и наколол их. Наверно, в состоянии военного психоза.

— Вот уж не ожидал, что ты на такое способен! А спать сладко, парень. Сколько времени мы уже спим?

— Трое суток.

Рахикайнен заполз на свое место и, прежде чем уснуть, успел сказать:

— Совсем недавно ударило по артиллеристам. Похоже, там теперь полно героев. Было слышно по крикам. Мне так хотелось сходить к ним, пошататься там. Говорят, артиллеристы получают больше хлеба. Может быть, удалось бы что-нибудь «организовать». Только я так и не собрался — слишком устал.

Хиетанен выглянул наружу. На шоссе стояли три подбитых танка, на обочине лежало несколько убитых русских. Там вчера отразили контрудар противника. Хиетанен засучил штанину и осмотрел маленькую рану на ноге. Она уже покрылась коркой и, по-видимому, заживала. Хиетанена ранило осколком снаряда, посланного одним из танков, стоящих теперь на дороге, и осколок попал ему в ногу. Хиетанен зажег спичку и подержал в огне булавку, чтобы убить микробов, а затем выковырял осколок, который теперь лежал у него в бумажнике, завернутый в бумагу.

Хиетанен спустил штанину, достал из бумажника осколок и задумчиво принялся разглядывать его. Чего только нет на свете! Вот, точат на станке такую штуку, пока не выточат как следует, а потом стреляют ею смеха ради! При этом еще и мажут, не могут попасть. Да, война — это безумие. Только и остается что удивляться.

Он подбросил в каменку несколько поленьев и застыл, задремал перед ней. Артиллерийский дивизион вел огонь не переставая, с передовой доносились звуки стрельбы из стрелкового оружия. Туда вчера маршем прошел другой полк, и они получили возможность отдохнуть. Хиетанен сквозь дремоту прислушивался к стрельбе: то и дело строчил станковый пулемет: па-па-па-па-па. Одиночными очередями бил ручной пулемет, и Хиетанен определил, что это стреляют русские, потому что его выстрелы звучали по-иному: па-ку-па-ку-па-ку.

Его голова свесилась на грудь, он испуганно вздрогнул. Боясь заснуть, накинул на себя шинель и выбрался из палатки. Поправив огонь также и в палатке второго полувзвода, он, томясь скукой, начал бродить по лагерю. Из низко нависших туч сеял холодный дождь, обволакивая своим серым унынием лесной ландшафт, в котором затаилась война. Тут, в этих местах, десятки тысяч людей сражались друг против друга, прячась в лесу, и только голоса войны обнаруживали присутствие этой смертоносной жизни. По дороге брела лошадь, тянувшая повозку с котлом супа. Возчик сидел сгорбившись, натянув шинель на голову. По шее и хребту лошади темными ручьями струилась вода.

От командирской палатки отделился Миелонен; он шел навстречу Хиетанену, и в душе того по старой привычке шевельнулось недоброе предчувствие. Возможно, отдыху опять конец. Однако он мог и ошибаться, приказа о выступлении могло и не быть, и Хиетанен, колеблясь между надеждой и страхом, не решался ни о чем спросить Миелонена. Что означает его появление? От волнения у Хиетанена учащенно забилось сердце. Вот сейчас раздастся приказ: «Приготовиться!» Хиетанен успокоился только тогда, когда Миелонен сказал:

— Ха! Чего это ты здесь прогуливаешься?

— Да просто разминаю ноги и думаю: какая все же скверная штука — война. Голод, холод, страх, усталость, и к тому же одолевают вши.

— Ты прав. В деревнях наверняка есть бани, но это не для нас: мы должны все время идти вперед. Я только что разговаривал с шофером санитарной машины. Он сказал, что они едва успевают делать ездки. Повсюду сейчас гибнут люди. И на Перешейке тоже, говорят, противник перешел в наступление.

Похоже, у него нет никакого приказа, думал Хиетанен, пока Миелонен будничным тоном вел свой рассказ. Хиетанен так и не решился спросить его прямо о том, когда им снова выступать в поход. Он только раскрыл рот, чтобы что-нибудь ответить Миелонену, как тот сказал:

— Мы двигаемся дальше. Иди буди третий взвод. Мне не хочется залезать в палатку к Коскеле и объясняться с ним.

— Ты шутишь! — Хиетанен стоял, как громом пораженный.

— Нисколько. Труби в горн.

Кровь прихлынула к лицу Хиетанена. Ему было так обидно, что он совершенно убежденно заявил:

— Вот уж воистину ты вестник несчастья. Лучше всего было бы, если б я тебя сейчас пристрелил.

— Нет, братец. Никакого проку от этого не будет. Надо целить в птицу покрупнее.

Миелонен уже давно привык к этим вспышкам ярости и потому не обращал на них внимания. Он обернулся к палаткам и закричал что есть мочи:

— Пулеметная рота! Готовьсь!

Ничей другой голос равной силы не мог бы разбудить солдат, но Миелонену это удавалось. По мере того как он проходил мимо палаток, выкрикивая: «Подъем, приготовиться!», оттуда показывались головы солдат и раздавались такие злобные проклятия, что посторонний человек принял бы спокойное безразличие Миелонена за идиотизм:

— Заткнись, проклятый саволаксец!

Происхождение Миелонена, который был родом из Саволакса, никак не было связано с тем, что именно ему приходилось будить усталых людей, но для солдат не было слова ненавистнее этого «Приготовиться!». Поэтому они и сосредоточивали свою ненависть на саволакском диалекте, хотя и не имели ничего против других саволаксцев в собственных рядах.

Хиетанен в ярости стоял между палатками и тоже изливал свою злость в словах:

— Третий взвод, просыпайсь! Вы и так уж залежались! Вставайте! Вставайте и покажите миру, каким страшным может быть финский лесной воин. Вставайте, грозные львы Финляндии! Уже дрожит земля, и снаряды вылетают из пушек. Плуги в сторону и меч в руки! Впишем новую главу в военную историю Финляндии!

Из палаток доносились сонные голоса. Самые отборные финские ругательства не могли полностью передать ожесточение солдат. В десятитысячный раз жадным до чинов и наград господам офицерам пришлось выслушать, что думают о них подчиненные.

— Мы не тронемся с места! Скажем господам, чтобы дали нам по меньшей мере три полных дня отдыха, прежде чем снова выступать в поход. Господам легко маршировать! Не надо ничего нести, все денщики за них тащат. На них, гадов, тоже навьючить бы ношу, иначе они так и не поймут, когда надо дать человеку отдых. Им легко, поэтому они думают, что и всем тоже.

Коскела укладывался, ни словом не выражая своего отношения к происходящему, очевидно не считая ворчание солдат признаком бунта. Он спокойно давал им возможность облегчить душу. Этот молодой прапорщик из провинции своим существованием доказывал мудрость создателя. Несмотря на то что его образование ограничивалось программой начальной школы, острый ум безошибочно подсказывал ему верное решение в любой ситуации. Нельзя сказать, чтобы его ум был столь уж живым или подвижным; наоборот, с первого взгляда невыразительное лицо Коскелы могло даже показаться сонным, однако внутреннее чутье, смекалка всегда без длительного блуждания в потемках наталкивали Коскелу на верный выход. Так и теперь: Коскела отлично знал, что, если он спокойно возьмет свой вещмешок и отправится в дорогу, солдаты без лишних слов последуют за ним. Но если бы он каким-либо образом попытался подавить эти проявления озлобленности, она бы только глубже запала в души людей, став гораздо опаснее. Он и сам был недоволен тем, что времени на отдых было так мало. Усталость не только неприятна сама по себе, она еще и опасна тем, что делает солдат разбитыми и несобранными и таким образом ведет к ненужным потерям. И эта несобранность влекла за собой еще большую усталость. Но он не мог понять, что имело место в данном случае — ошибка командиров или действительно была такая необходимость.

Солдаты продолжали ругаться, но Коскела знал, что, когда они отведут душу, их настроение улучшится и главная роль в этом процессе будет отведена Хиетанену и Рокке. Рокка, как обычно, некоторое время нес всякий вздор, а затем, не меняя тона, сказал:

— Ну что вы за солдаты? Чего вы ругаетесь? Война не кончится, пока мы не выполним свою работу. И рано или поздно нам придется куда-то отсюда тронуться. Или вы хотите навсегда остаться в этом лесу? Нам не о чем тужить, ребята. Там, на востоке, есть большие деревни, и русские женщины ждут вас, героев.

Он начал игриво поводить плечами и тихо что-то напевать, лицо его при этом приняло плутоватое выражение. Ванхала тем временем и совсем отошел и смеялся от души. Хиетанен утешил солдат словами, что на переднем крае не приходится бояться того, что отдых кончится, хоть это хорошо.

— Добра нет нигде, как ни верти, — сказал Рахикайнен, самый озлобленный из всех.

Постепенно они успокоились и, чтобы как-то убить время, завели пустяковые разговоры. Мякиля позвал всех к завтраку. Каждый получил сухой паек на три дня, из чего солдаты заключили, что им опять предстоит выполнять какое-нибудь особое задание.

— Не съедайте паек сразу. Его должно хватить на три дня, — предупредил Мякиля.

— На три дня? Ну что же делать, если ты больше ничего не дашь.

— Больше ничего нет.

— Ну так укради где-нибудь.

Мякиля не стал продолжать разговор, ибо знал, что солдатам нравится злить его просто так, для развлечения. Рахикайнен тут же попросил у него новые сапоги:

— Эти до Урала не выдержат.

— Они еще в хорошем состоянии.

— Состояние у них крепкое, они как их владелец. Вот только палец высовывается — полюбоваться на Великую Финляндию. Взгляни!

Рахикайнен, наступив на рант сапога и потянув за голенище, выпустил палец на волю. Никуда не деться: Мякиле пришлось выдать новые сапоги.

С походной кухни они получили овсяную кашу, в которой плавали куски посиневшего и во всех прочих отношениях ужасного мяса.

— Та-ак. Конина. — Хиетанен, жуя, вынул изо рта хрящ. — И к тому же, как видно, кляча была цыганская. Вот даже следы кнута видны.

— К пище не может быть никаких претензий. Мясо, безусловно, отвечает всем требованиям.

Это заявление было сделано новым фельдфебелем роты Синкконеном. Он впервые появился перед солдатами, так как прибыл в роту совсем недавно. Со дня гибели Корсумяки обязанности фельдфебеля исполнял Мякиля. Синкконен был кадровый военный, лет сорока с небольшим. Одет он был в хорошую форму, на шее красовался белый воротничок, а на ногах — новые сапоги с отвернутыми голенищами. С первых же слов он показал себя неспособным найти с солдатами общий язык. Худшего приветствия для первой встречи с солдатами он и придумать не мог. Хиетанен мельком взглянул на него:

— А ты кто такой, чтобы так говорить?

— Я? Я новый ротный фельдфебель и прежде всего хочу заметить, что это вечное нытье не к лицу финскому солдату. Учитывая все обстоятельства, пища вполне хороша.

Лехто сидел на кочке и ел с крышки котелка, сам же котелок стоял на земле рядом. Когда Синкконен подошел поближе, Лехто сухо сказал:

— Учитывая все обстоятельства, будет хорошо, если ты не опрокинешь мой котелок.

Шея Синкконена побагровела, казалось, до предела. Однако она побагровела еще больше, когда Рахикайнен заметил:

— Нет, нытье нам, конечно, не к лицу, но в военное время на это надо смотреть сквозь пальцы. С другой стороны, всякий знает, что лошадь не виновата, если она в упряжке становится жилистой.

Впервые в жизни этот солдафон ощутил, что люди его нисколько не уважают, и это потрясло его до глубины души. За время своей служебной карьеры он составил представление о своем положении в армии. Представление было ложным, и теперь это мстило за себя. То, что солдаты на каждое его слово отвечали десятью, до того поразило его, что он лишь с трудом выдавил из себя:

— Замечено, что самые большие горлопаны оказываются трусами, когда доходит до дела. Люди и получше выполняли свой долг без нытья.

Рокка погрозил Синкконену ложкой и сказал:

— Послушай, фельдфебель. Ты совершаешь большую ошибку. Ты разыгрываешь из себя серьезного человека, а у нас тут должно быть весело. Мы, видишь ли, люди с юмором. Вот посмотри!

Рокка вытянул левую руку так, будто держал скрипку, и, зажав в правой руке ложку, стал водить ею, как смычком, и запел:

— Слышишь, о чем поет скрипка? Присоединяйся к нам. Мы составим оркестр. Возьми кастрюлю и барабань по ней, вот тебе палочки. Возьми, слышишь? Не возьмешь? Ну что ты за зануда такой! Не хочешь играть? Мы тут собрались чуточку повеселиться, а он не хочет. Ай-яй…

Синкконен ушел, и роль барабанщика согласился взять на себя Ванхала. Они заиграли. Третьим к ним присоединился Рахикайнен, сделав себе инструмент из расчески и куска пергаментной бумаги.

— Что это еще тут за цирк?

За спиной у них, словно из-под земли, вырос Ламмио. Ванхала, застыдившись, отложил палочки. Рокка и Рахикайнен тоже перестали играть, и Рокка сказал:

— Новый фельдфебель, вишь ты, пришел хмурый, и мы хотели подбодрить его. А он взял да ушел. Наверное, не любит музыки.

— Прекратите кривляться! Через час рота должна быть готова к маршу. Те, у кого нет белых носовых платков, пусть раздобудут кусок белой бумаги. Ее можно получить у каптенармуса. Командирам отделений проследить, чтоб бумага была у каждого. Исполняйте.

Приказ был настолько необычный, что никто даже не ухмыльнулся.

— Мне кажется, я понимаю, что это означает, — сказал Рокка. — Сегодня вечером мы должны войти в большой лес, и белая бумага нам нужна будет для того, чтобы не потерять в темноте друг друга.

— Опять гонят в дерьмо.

— И когда только фрицы войдут в Москву!

III

Уже смеркалось. Дождь шел не переставая, и в лесу было по-осеннему уныло. Рога за ротой гуськом уходила с дороги в лес.

— Впереди большие дела, братцы. Весь полк тронулся с места.

На спине у каждого был прицеплен белый носовой платок или кусок бумаги: они должны были помочь держать связь в темноте. Разговаривать разрешалось только о самом необходимом. Курить с наступлением темноты не разрешали. Впереди шли саперы. Они делали зарубки на деревьях, чтобы указать направление марша, и строили переходы через речки и топи. Чем дальше, тем более болотистой была местность.

Ноша у солдат была тяжелее обычной, количество патронов удвоилось. Самая тяжелая работа выпала на долю пулеметчиков, минометчиков и расчетов противотанковых орудий. В придачу к личному снаряжению им приходилось нести на себе и сами пулеметы.

В молчании преодолевали они километры трудного пути. Темнота сгущалась, и продвижение вперед замедлилось. Солдаты послабее начали проявлять первые признаки усталости. Если нога проваливалась в болотное окно, усталое тело не могло держать равновесие, и человек падал. Он с трудом поднимался, тяжело дыша, и продолжал тащиться дальше. Время от времени по цепи шепотом передавался пароль связи.

Голова колонны ушла уже на несколько километров в глубь болота, тогда как ее хвост еще только сворачивал с дороги в лес. Три тысячи человек двигались цепочкой сквозь туман, дождь и мрак. Это была до безумия рискованная игра с высокой ставкой. Кто мог поручиться, что в каком-нибудь месте цепочка не порвется? Она была не крепче самого слабого ее звена. Достаточно одному сбиться с пути, и все остальные, идущие за ним, забредут бог знает куда. А если он еще и не посмеет сразу заявить об этом? Опасность затора, разрыва цепочки и связанной с этим неудачи была велика. И это только начало. Более чем в двадцати километрах впереди их ожидала цель — узел шоссейных и железных дорог противника. Полк должен был войти туда, в это волчье логово, имея столько патронов, сколько могли унести в карманах солдаты; один, без поддержки, связанный со своими одной-единственной телефонной линией, которая наверняка скоро будет прервана.

Время от времени командир полка вызывал по телефону дивизию:

— Пункт такой-то и такой-то к югу от А. Пока все в порядке. — Или: — Положение без изменений. Продолжаем идти вперед.

Полковник в темном плаще сосал от волнения кончики усов. В любое мгновение впереди могли раздаться выстрелы, и он радовался каждой минуте, прошедшей спокойно. Привести полк к цели незамеченным казалось невозможным, но с каждым пройденным километром шансы на успех повышались. Что будет, если вконец уставшие люди натолкнутся на организованное сопротивление? Полковник то устремлялся вперед, то отставал, подбодряя солдат. Ему хотелось курить, но он не решался нарушить свой собственный приказ. Если он попадется на этом, положение будет более чем неловкое. Курить тайком — это ли занятие для полковника, командира полка? Только мальчишкой он мог позволить себе подобное.

К полуночи усталость взяла верх. Позади осталось больше десяти километров, солдаты шатались. Слышались стоны, приглушенные ругательства; все чаще то один, то другой валился наземь. К ругательствам иногда примешивались всхлипывания. Один из солдат провалился в болото по бедра. Он вконец выбился из сил и уже перестал бороться, если бы отчаяние не придало ему силы. Он пошел дальше. Никто не отставал. Тут не нужно было ни дисциплины, ни патриотизма, ни чести, ни чувства долга. Более сильный повелитель гнал людей вперед: страх смерти.

Отставать было нельзя, ибо это означало блуждание в одиночку в тылу неприятеля и, следовательно, верную гибель. Бросить патроны и оружие тоже означало верную смерть, и каждый понимал, как дорого он заплатит за это утром. Нет, этого не допускал инстинкт самосохранения. Когда устраивали привал, все падали на землю там, где стояли. Тяжело дыша, собирали силы для нового броска вперед; лежали в болотной воде, не чувствуя ни сырости, ни холода. Кусок за куском поедали весь свой скудный хлебный паек, и вскоре у большинства не осталось и этого удовольствия. Твердый хлеб таял во рту, не питая и не насыщая.

Коскела нес четыре ящика с патронами — он прибавил к своим еще и ящики Сало, когда тот начал сдавать. Ящики Риитаои были у Хиетанена, Лехто нес станину, а Ванхала собственно пулемет. Во втором отделении пулемет и станину несли Лахтинен и Мяяття, а Рокка помогал Сихвонену и Суси Тассу, которые были слабее его.

В конце концов Рахикайнену пришлось взять у Риитаои и винтовку, ибо тот не мог уже нести и ее. Рахикайнен не преминул съязвить:

— Будем надеяться, что хоть одежку-то ты дотащишь? Я при всей своей любви к брату по оружию тут уже не помогу ничем.

Как-то, когда они лежали, отдыхая, сзади к ним подошли трое. В руке у шедшего впереди была зажженная сигарета, и Хиетанен заметил это. Ему самому страшно хотелось курить, потому-то он со злостью и сказал:

— Знаешь ли ты, дурья башка, что курить запрещено? Ты, наверное, вообразил, что ты большой господин и можешь курить, когда захочется. Брось сигарету, да побыстрее! Нам плевать на твою жизнь, но тут дело идет о нашей.

Человек, ни слова не говоря, бросил сигарету, но один из сопровождающих вполголоса одернул Хиетанена:

— Думайте, что вы говорите, и смотрите, с кем говорите.

— Нет, нет. Замечание было справедливо. Я просто хотел проверить, как соблюдается запрет. Вы поступили совершенно правильно. Имя и рота?

— Младший сержант Хиетанен, первая пулеметная рота, господин полковник.

Узнав командира полка, Хиетанен с некоторым смущением поднялся, но тут же успокоил себя тем, что прав, тут же позабыв, что поводом к наскоку на полковника послужило исключительно желание курить, а вовсе не его сознательность.

— Все в порядке, младший сержант Хиетанен. Так держать!

Полковник повернулся к другим:

— Как чувствуете себя, ребята?

Сало с трудом поднялся и, встав по стойке «смирно», постарался как можно бойче ответить:

— Чувствуем себя хорошо, господин полковник!

— Вот и ладно, так и подобает финну. Кровь Ваасы не знает страха, сталь Каухавы не ржавеет[12]. Держитесь этого старого финского девиза, ребята, и тогда вам сам черт не страшен.

Полковник повернул назад. Сало плюхнулся в болотную лужу, дрожа от усталости, но чувствуя себя настолько счастливым, насколько позволяло его положение.

— Который из них больший дурак? — прошипел Лахтинен Ванхале, и тот восторженно захихикал:

— Хи-хи… хи-хи. Конечно, лесной воин победит. Доблестный финский герой, давай жми, хи-хи-хи.

— Пошли!

Начало светать. Они уже отчетливее различали друг друга — странные, качающиеся, чудовищные призраки, несущие свою ношу. Усталость сменилась лихорадочным возбуждением: они знали, что голова колонны находится недалеко от дороги. По цепи то и дело вполголоса передавались призывы быть настороже. Каждый второй из них смотрел направо, следующий — налево, насколько это было возможно. Ведь одновременно человек должен смотреть под ноги и не терять из виду идущего впереди.

Риитаоя упал и никак не мог подняться. Солдаты шли дальше, и только один Лехто задержался возле него.

— Давай сюда вещмешок и вставай!

Риитаоя заплакал, и это отняло у него последние силы. Он сдал окончательно и был не в силах стать на ноги. Вдобавок ко всему он от страха все глубже вжимался в болото. Его слезы вывели Лехто из себя. Он пнул Риитаою ногой и в ярости прошипел:

— Пристрелить тебя мало, сатана! Вот навязался гад на нашу шею! Я отдал бы что угодно, чтобы русский помог мне от тебя избавиться. Только ведь ты, сатана, обходишь те места, где стреляют.

— Я больше не могу… Не бейте меня… Ой…

Риитаоя свернулся в комок под ударами Лехто. Он стонал и звал Коскелу, но тот уже был далеко, во главе взвода. Мимо проходили незнакомые солдаты. Их беспокоило только, как бы самим не угодить в болото, а потому они ни во что не вмешивались. К тому же предельное напряжение сил сделало их апатичными. Происходящее было им безразлично. Лишь один, проходя, крикнул Лехто с ненавистью и злостью:

— Не пинай человека, собака! Таких, как ты, надо прошивать залпом насквозь.

Однако солдату было важнее не потерять связи со своим подразделением, и он, не останавливаясь, пошел дальше, не слыша и не отвечая Лехто, который с пеной у рта завопил ему вслед:

— Ну так попробуй, сукин сын! Еще посмотрим, через кого из нас будет просвечивать солнце.

По цепи пришло сообщение.

— Взят Выборг… Передать дальше. Сообщили вчера вечером по радио.

— Взят Выборг…

— Взят Выборг… передать дальше.

— Взят Выборг…

Лехто схватил Риитаою и рывком поставил его на ноги.

— Теперь идем, падла, -прошипел он и, взяв Риитаою под мышки, поволок его за собой. — Взят Выборг…- выдавил он, передавая сообщение дальше и не меняя интонации, так что идущий впереди солдат, услышав его сдавленный голос, мог подумать, будто взятие Выборга для Лехто — наихудшее, что может случиться на свете.

— Взят Выборг.

— Взят Выборг… передать дальше.

Лехто раскачал Риитаою, и, как ни странно, тот опять смог идти без посторонней помощи. Да у него и не было выхода, так как позади шагал Лехто, грозя:

— Если еще раз завалишься, возьму палку и вздую так, что век будешь помнить. Нужно мне больно тащить тебя, дерьмо паршивое.

Риитаоя даже в мирное время боялся своего командира отделения. Тихоня по натуре, он никогда не мог избавиться от страха новобранца перед унтер-офицером. Он продолжал величать Лехто «господином сержантом» и тогда, когда другие на приказы командиров отделений уже отвечали: «Заткнись!» В военное же время к этому прибавился страх иного рода. Риитаоя видел в угрюмом и необузданном Лехто грозную силу, готовую в любое мгновение сокрушить его. Хотя Коскела строго-настрого приказал Лехто оставить Риитаою в покое, он не всегда был рядом. К тому же Коскела понимал Лехто, ибо Риитаоя не только перекладывал на других свои обязанности, но еще и заставлял нянчиться с ним, как с ребенком. Храбрость Лехто еще больше страшила Риитаою, ибо он думал: «Если Лехто ни во что не ставит смерть, что может ему помешать убить меня?» Поэтому, не понимая сам, каким образом ему удается переставлять ноги, он тащился по болоту, отчаянно стараясь подавить рвущиеся наружу рыдания…

Вскоре был назначен привал, но на этот раз они чувствовали, что это неспроста. Останавливались молча и без приказа, просто каждый впереди идущий опускался на колени, поднимая руку в знак остановки идущим позади. Образовался затор, так как подобный сигнал трудно было различить в темноте, и люди сталкивались с остановившимся, налетали друг на друга.

Дорога прямо перед нами. Соблюдать осторожность и сохранять спокойствие!

— Спокойно… спокойно, — твердил себе под нос Сихвонен, но сам вел себя так, что Лахтинену пришлось призвать его поменьше шуметь:

— Еще успеешь потрясти задницей, когда впереди начнется пальба. Не думаю, чтобы они так легко дали заткнуть себе глотки. Завтра, ребята, попадем в такую переделку, в какой еще не были.

Они вздрогнули: впереди хлопнул винтовочный выстрел, и в ответ ему затрещал автомат: прр-прр-прр.

Затем они ощупью пошли вперед. Батальон перегруппировывался для атаки, пулеметные взводы разошлись и заняли позиции каждый за своей пехотной ротой. Третья рота развертывалась в цепь налево, вторая направо, первая группировалась за ними. Коскела распределил пулеметные расчеты по взводам, и они все стали на свои места. Ламмио приказал поставить один пулемет на крайнем левом фланге наступающей третьей роты, во втором взводе.

— Карилуото, есть у тебя связь с ротой?

— Нет. Мой взвод продвигается вперед, в резерве за первым взводом, и держит связь с ним. Первый и второй взводы держат связь между собой.

— Какое отделение пойдет туда? Пулеметы второго полувзвода уже на местах.

Коскела бросил взгляд на Лехто и Лахтинена, а они в свою очередь посмотрели друг на друга. После краткого молчания Лехто сказал:

— Пойдет первое.

— Ну, разумеется, нас туда, где хуже всего, — пробормотал Рахикайнен.

Ламмио достал карту и карманный фонарь:

— Давайте посмотрим.

Коскела и Лехто стали на колени рядом с Ламмио, на них накинули шинель, и под ее прикрытием они принялись разглядывать карту.

— Второй взвод сосредоточивается на краю этого болотистого луга. Его задача: продвигаться к шоссе, перерезать его и занять позиции фронтом на запад. Отсюда идет тропа на шоссе, видите? Взвод движется по обеим ее сторонам. По данным разведки, на лугу стоит сарай, но вы и без этого ориентира легко найдете его в двухстах метрах отсюда, вперед и левее. Ошибка исключена. Если взвод уже выступил, следуйте по тропе и примкните к нему на шоссе. От луга до шоссе еще двести метров по тропе. Разумеется, вы можете пройти через первый взвод и вдоль его фронта ко второму, но это не имеет смысла, и к тому же первый к тому времени, наверное, уже вступит в перестрелку. Этот путь самый безопасный и короткий. Вопросы есть?

— Нет. Стало быть, это взвод Сарколы?

— Да. Если обочина шоссе занята, противник вступит в бой, и вы легко сможете ориентироваться по звукам стрельбы… Противник занял там позиции почти наверняка, так как наш переход не остался незамеченным. Но достоверно этого никто не знает, так что смотрите в оба. Может, да, а может, нет! Будьте осторожны. Действуйте.

— Но Риитаою я с собой не возьму. Пусть Лахтинен даст мне одного человека, у него и так больше людей, чем у меня.

— Лехто прав,- сказал Коскела.- Нужно дать ему одного человека.

— Сихвонен может пойти.

— Все Сихвонен да Сихвонен! — Сихвонен рассердился. Особые задания были не в его вкусе, и к тому же он был задет за живое тем, что Лахтинен счел его наихудшим из всех.

— Довольно болтать, — сказал Ламмио. — А Риитаоя встанет на свое место. Если он и дальше будет трусить, мы примем другие меры. Человек в его возрасте должен держать себя в руках настолько, чтобы сгодиться хотя бы в подносчики патронов.

Риитаоя стал по стойке «смирно» и, тяжело переводя дух, поспешно заискивающе сказал:

— Я опять готов нести службу. Я только чуть притомился и…

Несчастный не знал, кого бояться больше: противника или Ламмио. Причем страх его был так велик, что он даже не устыдился этой нахлобучки на глазах у всех.

Первое отделение выступило, и, как только они оказались вне пределов слышимости, поднялся ропот:

— Ну, ты, любитель войны, вечно тебе надо вызваться добровольцем! Иди один, если тебе это так нравится. Шарить тут в темноте… Бог знает, где они.

Рахикайнен изливал свою злость, однако Лехто шел вперед, напрягая зрение и слух, и только прошипел в ответ:

— Закрой пасть и раскрой глаза.

— Поди знай, что там впереди ждет. Слышите, как стреляют справа? Они уже на шоссе. А вот и танк рокочет. Что нам делать без противотанковых орудий?

— Тише! Вот луг и сарай. Пройдя по краю луга, попадаем на тропу. Она должна начинаться вот в той низине, если карта не врет.

На открытом месте было немного светлее, чем в лесу, где все еще было темно, хоть глаз выколи. Солдаты начали осторожно обходить луг по краю и нашли ведущую к шоссе тропу. Но никаких следов взвода прапорщика Сарколы тут не было. Справа слышалась стрельба, но, согласно объяснениям Ламмио, там была полоса движения первого взвода.

— Поворачиваем назад, — сказал Рахикайнен.

— Нет, надо выйти на шоссе. Ты же слышал приказ не хуже меня.

— Но если там никого нет? — настаивал Рахикайнен. — Я не верю и половине того, что сказал этот хмырь. Болтун проклятый! Несет всякую чушь.

— Нет, он знает положение… Нужно идти.

— Мы не пойдем.

— А что будет, если мы все вернемся в Финляндию? Заявимся домой и скажем, что заблудились, хи-хи-хи…

— Тебе бы все хихикать, черт… Ну и иди с этим любителем войны.

— Двое против танков, хи-хи. И будут нам нашивки и кресты в большом количестве…

Невозможно было понять, что у Ванхалы на уме, во всяком случае, злость Рахикайнена его только забавляла.

Лехто приказал им заткнуться и идти молча.

Он снял оружие с предохранителя и стал красться на ощупь во мраке по тропе. Он ориентировался по просвету в сучьях деревьев — светлой узкой полосе неба над тропой. В темном сыром лесу было тихо. На сапоги налипала жидкая грязь.

Они уже довольно близко подошли к шоссе, как Лехто взяло сомнение:

— Где же второй взвод?

Он остановился, прислушиваясь. Шедшие сзади солдаты поравнялись с ним.

— Поворачиваем назад, — снова сказал Рахикайнен.

Напряжение лишь усилило раздражительность Лехто, и он злобно прошипел:

— Кончай свое бормотание, черт подери! Мы должны по крайней мере осмотреться. Я не хочу доставить этому хмырю удовольствие и вернуться, не выполнив задания, черт возьми! Я пройду немного вперед. Если что-нибудь случится, тогда занимайте позицию и защищайтесь. Один пусть пойдет за помощью. Но учтите, что наши уже на шоссе, а не там, откуда мы вышли.

Лехто пошел вперед. На мгновение его охватил страх: что там, за этой тьмой и безмолвием? Почему не стреляют оттуда, где уже должны быть свои? И почему рокочут танки совсем близко справа?

Обливаясь потом, он остановился с тягостным чувством, что тут что-то не так. Но едва он подумал о возвращении, как страх вытеснила какая-то странная горькая ненависть. Ни за что. Никогда. Этого они не увидят. «Они» были каким-то смутным понятием. «Они» — это не один только Ламмио, в это понятие входило все, против чего он, Лехто, восставал с раннего детства. А восставал он против всех и вся. Он делил людей на врагов и равнодушных. Он ненавидел их, сколько помнил себя — с тех самых дней, когда он приносил в ржавом ведре бесплатный гороховый суп из профсоюзной столовой в Тампере, где он рос, как бездомная собака. Стать коммунистом он не мог, ибо никого не терпел вблизи себя. Только к двум людям он испытывал нечто вроде уважения — к Каарне и Коскеле, но и в отношениях с ними он всегда оберегал чувство собственного достоинства.

Гонимый этой ненавистью, он и переставлял ноги, пытаясь пронзить взглядом темноту, напрягая слух, чтобы услышать тишайшие голоса ночи. Лес редел, и он определил, что находится в нескольких метрах от шоссе. И в тот же миг он вместе с влажным от дождя ночным воздухом вдохнул острый запах, знакомый ему по русским пленным и убитым, он поднял винтовку и хотел сойти с тропы, как вдруг услышал крик почти у самых своих ног. Он успел увидеть вспышку пламени, ощутил всем телом ошеломляющий удар и со слабым стоном упал на землю.

IV

Когда противник открыл огонь, Ванхала, Рахикайнен и Сихвонен сошли с тропы в укрытие. Риитаоя уронил ящик с патронами и, как сумасшедший, бросился назад. Рахикайнен оставил на тропе станину пулемета, но Ванхала не расстался со стволом.

— Бежим, ребята, — задыхаясь, сказал Сихвонен. — Они сейчас пойдут в атаку.

— Что сталось с Лехто? — На этот раз Ванхала говорил совершенно серьезно.

— Что сталось? Разве ты не слышал, как он застонал? Что нам, дожидаться, пока и нас хлопнут? Я ведь давно говорил… Кто велел этому идиоту соваться на верную смерть? — Рахикайнен стал отползать назад.

Противник перестал стрелять, однако безмолвие казалось еще страшнее. Темнота грозила неисчислимыми опасностями. Другие уже начали отходить, но Ванхала шепотом произнес:

— А если он только ранен? Все-таки не мешало бы выяснить.

— Как тут выяснишь? Если и ранен — живым его оттуда не вытянешь. Ведь он лежит у них под самым носом. Пойдешь за ним — так там и останешься. И потом, он же сам приказал идти назад за поддержкой.

— Приказал одному из нас, а другим велел занять позиции. Где станина?

— На тропе. Пришлось оставить там это дерьмо. Если ползти за ним, нас услышат и тогда такого всыпят…

— А если офицеры спросят о ней? — сказал Ванхала. Он колебался. Со своим страхом он мог справиться, но идти наперекор желанию других было трудно. Командир из Ванхалы был никудышный, но ему казалось постыдным вернуться ни с чем. — Возьми ствол, я схожу за станиной.

— Иди, иди,- сказал Рахикайнен. — Сегодня ночью разговоры с вами уже набили мне оскомину.

Рахикайнен с Сихвоненом отползли еще дальше, а Ванхала стал бесшумно подползать по тропе к станине. Он благополучно добрался до нее и стал осторожно оттаскивать станину в сторону. Разумеется, станина звякнула о единственный камень, который был на тропе, и очередь из ручного пулемета хлестнула по земле вокруг Ванхалы. Он вскинул станину на плечо и, уже не таясь, побежал в укрытие к своим. Немного отдышавшись, он захихикал. Этот поступок придал ему такой уверенности в себе, что он решил не оставлять Лехто на произвол судьбы и любым способом выяснить, что с ним. Он видел лишь одну возможность сделать это и зычно позвал:

— Лехто-о-о!

Ему злобно ответил ручной пулемет, но других звуков не было.

— Не кричи так, братец. Пора бы уже и понять, что его нет в живых. Иначе он давно бы подал голос.

— Что там шуршит? — спросил Сихвонен.

Они прислушались, но все было тихо. Прочь от этого зловещего места! Они поспешно отошли назад. После гибели Лехто они чувствовали себя как-то особенно беспомощными. Нельзя сказать, чтобы они так уж любили своего командира отделения, однако его смелость и грубая, беспардонная резкость снискали их доверие. В их глазах он обладал превосходством даже над противником, казалось, что он неуязвим. И вот теперь он убит очередью из ручного пулемета, посланной наугад. Они уже много раз видели, как люди умирают, но смерть Лехто казалась самой страшной. Остаться там одному, в темноте, перед самым носом у врага! Они еще помнили его слабый стон — предостерегающий, удивленный и жалобный.

Про Риитаою они за все это время не вспомнили ни разу. Скорее всего, тот лежит, скованный страхом, где-нибудь поблизости от тропы. Возвращаясь, они несколько раз негромко позвали его по имени, но он не отвечал. Пройдя чуть дальше, они немного поискали его на краю болотистого луга.

— Куда мог спрятаться этот обормот? — проговорил Сихвонен.

— Наверное, вернулся к нашим, — сказал Рахикайнен. — Искать человека в этих болотах — безнадежное дело.

Ориентируясь по звукам стрельбы, они пошли к шоссе, уверенные, что выйдут в тыл к своим.

V

Придя в сознание в первый раз, Лехто почувствовал лишь сильную боль. Затем его снова окутала милосердная тьма. Однако его крепкий организм так просто не сдавался, и он пришел в сознание вторично. Сначала он ничего не мог вспомнить, не знал, где он и что с ним произошло. Он чувствовал жгучую, рвущую боль где-то в груди и в области живота. Потом вспомнил, что шагал по тропе, и сообразил, где он: на той же самой тропе.

Превозмогая жестокую боль, он ощупал себя. На груди, под сердцем, была кровь, что-то мокрое и теплое чувствовал он и на спине. Когда он пошевелился, ему показалось, что в животе у него повернули нож. Ноги были совершенно бесчувственные, да и вся нижняя часть тела тоже. Постепенно он понял, что у него поврежден позвоночник и парализованы ноги.

Ему стало ясно, что конец близок.

Лехто тихо застонал и с минуту подождал, отчаявшийся и равнодушный ко всему. Впервые в жизни он был сломлен, но и тут яростная боль вновь пробудила его волю. В нем не осталось той надежды, которая заставляем человека верить в спасение даже вопреки очевидному. Он сознавал свое положение так же однозначно, без прикрас, как и всегда воспринимал жизнь. Он подумал о своем отделении, но не стал звать на помощь, как поступил бы на его месте любой другой. Он знал, что только продлит тем самым смертные муки, ибо был уверен, что жить ему осталось лишь несколько часов. Во время марша на болоте те они говорили о раненых и их судьбах в этом походе. Шприц с морфием, молитва нищего духом батальонного священника — вот все, что им могли предложить.

Убедившись, что верхняя часть его живота прошита несколькими пулями, он уже не сомневался в том, что скоро умрет. Он знал также, что противник совсем близко, ибо с той стороны шоссе явственно слышались тихий кашель и шепот. Положение подсказывало лишь один выход, и он стал искать винтовку. Пошарил вокруг себя рукой, но ничего не нашел. Гранат пулеметчики с собой не взяли, так как несли большое количество патронов. Он подумал о ноже, но эта мысль показалась ему чересчур ужасной, тем более что он знал: у него едва ли хватит сил управиться с ним. Лехто продолжал ощупывать землю вокруг себя. Малейшее движение усиливало и без того нестерпимую боль, и он снова потерял сознание.

Когда сознание вернулось к нему в очередной раз, он почувствовал, что силы его иссякают. Боль не уменьшалась. Хриплый стон пополам со слезами вырвался из его груди, и, хоть он был уверен, что своих вблизи нет, все же, выплюнув изо рта кровь, сдавленным голосом позвал:

— Ванхала!

Па-па-па-па-па-па-па… Па-па-па-па… Па-па-па.

— Рахикайнен!

Па-па-па-па-па-па-па.

— Ванхала-а-а!..

Па-па-па-па-па-па.

Пулеметные очереди не доставали его, так как он лежал в том углу дорожной насыпи, который не простреливался. Если бы он бросился на землю в тот же миг, как услышал крик противника, это спасло бы его. А теперь лишь продлевало его муки. Собравшись с силами, он придал своему голосу прежнюю яростную интонацию и крикнул:

— Ниже… цельтесь ниже… Черти… цельтесь ниже!

Па-па-па-па-па-па-па-па-па-па.

— Первое отделение! Ванхала…

Па-па-па-па…

— Черти глухие… неужели не слышите? Стреляйте сюда… На позицию… на голос… моя винтовка… а-а-а…

Па-па-па-па-па-па-па-па-па-па-па-па.

Лехто плакал от боли и ненависти. Это был хрип измученного дикого зверя, проклятия смешались с рыданиями.

— А-а… аах… хах… х-аа… Неужели вы не можете пристрелить меня, черти! Бросьте гранату… Черт…

Па-па-па-па-па.

Лехто перевернулся на другой бок. От боли, вызванной этим движением, у него потемнело в глазах, но он успел заметить нечто, вернувшее ему силы: менее чем в двух метрах от него блестел затвор винтовки. Как раз на том месте, где его ранило.

Начался мучительный путь. Лехто продвигался сантиметр за сантиметром, впиваясь пальцами в землю и подтягивая парализованное тело. Ногти его обломались, губы были искусаны в кровь. Он два раза терял сознание, правда, всего на несколько секунд. Лишь одна-единственная мысль владела им: достать этот такой близкий и все же такой далекий ружейный затвор. Вперед, к нему. Наконец ему удалось схватить рукой за ремень. Подтащил винтовку к себе. Приподнял ствол и вставил дуло себе в рот. Лязгающими зубами вцепился он в холодный, пахнущий порохом металл, словно боясь, что кто-нибудь может отнять у него винтовку. Затем повернул голову так, чтобы дульное отверстие было направлено в нёбо. Легко скользнул рукой по ложу и установил палец на спусковом крючке. Без страха, ни на секунду не задумавшись над прошедшей жизнью, Лехто нажал на спуск.

Выстрел всполошил противника. Ручной пулемет расстрелял два диска, через шоссе полетели гранаты. Затем все стихло. Так закончилась история еще одного финского героя.

VI

Риитаоя сидел на корточках возле сарая на болотистом лугу и плакал, стараясь приглушить рыдания. Сначала близость сарая давала ему ощущение безопасности: все-таки его построили люди. Среди этой темноты и беззащитности он, казалось, дышал надежностью, напоминал о нормальной человеческой жизни. Однако потом мрачное безмолвие строения стало казаться Риитаое угрожающим. Кто знает, может, там враги. В эту ночь ему повсюду чудились засады. И стон Лехто. Какие ужасные вещи творятся на свете! Какая жуткая сила царит в окружающей тьме, если она исторгла из груди этого яростного бога такой стон!

Насколько позволял парализующий страх, Риитаоя обдумывал возможные пути к спасению. В том направлении, откуда слышатся выстрелы, свои, но там также и Ламмио. Да, а у него теперь нет ящиков с патронами. Огонь здесь, полымя там. На тропе ожидает верная смерть. Кто знает, может, там уже полегли остальные солдаты первого отделения.

Слабый ветерок обдувал сарай и шевелил траву. С Риитаои было довольно. Он тихо пошел к тому участку на краю луга, откуда начиналась тропа. Если он найдет ящики, можно будет вернуться к своим. Он опоздал всего на несколько минут: Ванхала, Рахикайнен и Сихвонен только что ушли с этого места.

Темная и угрожающая лежала перед ним тропа. То и дело останавливаясь и всхлипывая, Риитаоя двинулся вперед. Он беспрестанно шепотом повторял имена солдат своего отделения. Ноги отказывались служить ему. Он понятия не имел о том, как далеко от сарая до шоссе, и поэтому в любую минуту ожидал, что случится нечто ужасное.

Внезапно он услышал где-то впереди крик Лехто: «Ванхала!»

Когда ручной пулемет открыл огонь, Риитаоя бросился на землю и, весь дрожа, лежал там, не в силах отозваться. Услышав, как Лехто выкликает имена Ванхалы и Рахикайнена, Риитаоя решил, что они тоже там. В смятении он не разобрался в ситуации, даже когда Лехто начал страшно ругаться и стонать. Затем на какое-то короткое время наступила тишина, и это придало Риитаое мужество, заставив проползти еще немного вперед.

Очередь из пулемета, вызванная последним выстрелом Лехто, подняла тучи пыли вокруг него. Потом разорвалась граната, и тогда Риитаоя в ужасе вскочил на ноги и под огнем бросился обратно. Вне себя от страха, он приговаривал:

— Не надо… не надо… Я же не делаю ничего плохого…

Пуля попала ему в затылок, навсегда избавив от страха смерти.

I

Взвод, который искало отделение Лехто, не вышел к шоссе в том месте, где предполагалось. Выяснилось, что он не может продвинуться так далеко влево, не потеряв соприкосновения с первым взводом, а тот в свою очередь был связан с боевыми порядками батальона, так что прапорщику Сарколе пришлось самому принять решение и продвинуться на сто метров правее тропы. Он доложил об этом вышестоящему офицеру и получил одобрение. Да и понятно: потеря соприкосновения в темноте была слишком большой опасностью.

Коскеле доложили обстановку, и он послал вестового с приказом отделению Лехто вернуться. Вестовой долго в страхе блуждал по темному лесу, пока не наткнулся на возвращающихся солдат Лехто.

Коскела, приподнявшись на коленях в кювете, всматривался в темноту, где рокотал танк противника. Рахикайнен подполз к нему сзади и сказал:

— Лехто убит… Мы не нашли там никого.

Коскела бросил взгляд через плечо. Потом отвернулся и снова стал смотреть в темноту. После долгого молчания он сказал, будто только что осознав случившееся:

— Да. Так. Там никого и не было.

— Никого, кроме неприятеля. Но мы ему не понравились.

Рахикайнен был несколько обеспокоен и говорил сварливым тоном, словно бы предвидя возможные упреки. Он истолковал молчание Коскелы как своего рода обвинение ему и продолжал с обиженным видом, словно хотел доказать, что свои отнеслись к ним несправедливо:

— Ну, это всем известно. Людей убивают повсюду. Мы шли крадучись по тропе и вдруг попали под пулеметный огонь. Лехто был убит наповал.

— Так… Он остался там?

— Да. Упал прямо у них под носом. Мы едва вытащили пулемет.

— Где другие?

— Здесь, идут за мной. Только о Риитаое мы ничего не знаем. Он не пришел сюда?

— Нет, не появлялся.

— Он убежал. Мы звали его, искали. Он не отзывался, и мы подумали, что он уже здесь.

— Его здесь нет, и у нас нет людей искать его. Рокка!

— Что такое? — Рокка подполз по кювету к Коскеле.’

— Лехто убит. Принимай первое отделение. Сихвонен пусть возвращается в свое, а ты возьми к себе Суси Тассу.

— Все будет в порядке. Как это произошло?

— Наткнулись на противника.

Коскела опять посмотрел в темноту и пробормотал:

— Не надо было давать им приказ пересекать шоссе. Лучше было бы, если б они прошли через первый взвод…

— Да, так уж заведено на свете. Одному повезет, другому нет. Лехто не повезло… Что бы этому танку подойти чуточку ближе! Тогда б он наскочил на мины.

— Займите позицию слева! Если он сумеет обойти мины, открывайте огонь и задержите пехоту.

Шоссе было перерезано, но противник сразу бросил войска к месту прорыва. В темноте обе стороны готовились вступить в бой, как только рассветет. Ночные стычки объяснялись исключительно нервозностью сторожевых охранений. Рокка принял отделение Лехто, и они заняли позицию у шоссе, но стрелять остерегались: перед ними рокотал танк, время от времени стрелявший наугад.

— Не стреляйте зря, ребята! — прошептал Рокка. — Ну, подойди, черт, чуть поближе. Совсем немного… Еще метра на три. Нет, дьявол, не хочет. А может, мне бросить связку гранат ему на крышу? Вот он идет, идет… Эй, ребята! Сейчас начнется… сейчас.

Вздрогнула земля, и яркая вспышка пламени осветила ночь — под гусеницей танка взорвалась мина. Напряжение людей разрядилось в беспорядочной перестрелке, с минуту стрельба была очень частой, затем постепенно пошла на убыль. Бока танка начало лизать пламя, и скоро он уже весь был охвачен им и ярко озарял ночь.

Рокка радостно прошептал:

— Вот ты все-таки и наскочил на мину. Я ведь понарошку сейчас говорил. Хотел тебя немножко поддразнить, а ты и поверил, принял все всерьез. Мало ли чего говорится на свете, не всему надо верить.

— Перестань. Мы не знаем, что нас самих-то ждет.

Рахикайнен еще не полностью оправился от страха. Зато Ванхала ликовал. Новый командир отделения пришелся ему но душе, поскольку старый часто портил веселье, угрюмо обрывая его: не скаль зубы. Рокка же любил балагурить, и поэтому будущее виделось Ванхале прямо-таки в розовом свете.

Танк горел с треском и хлопаньем: от жара в нем взрывались боеприпасы. Рокка рьяно следил, не попытается ли экипаж спастись бегством. Но, вероятно, танкисты потеряли сознание еще при взрыве, так как никто не пытался выбраться наружу.

Солдаты смотрели на горящий танк. Пламя отражалось на их лицах. Глаза Рокки светились в темноте, как у кошки. Он был в хорошем настроении: гибель танка означала хоть на какую-то долю уменьшение опасности. Суси Тассу тоже долго разглядывал горящий танк, а затем прошептал:

— Ужасная смерть… там, у этих.

— Не жалей их, Тассу. Мы с тобой не в воскресной школе. Здесь бьют насмерть, черт побери. Я всегда говорил, что если ты не хочешь погибнуть, то должен убивать сам. Иначе не выживешь.

Суси Тассу поднял винтовку, выстрелил в темноту и, перезаряжая ее, сказал:

— Я не то имел в виду… Не они первые, не они последние. Черт побери, и зачем я смотрел на этот кустарник. По-моему, там никого нет.

II

Ночь постепенно переходила в серое, неприветливое утро. Дождь перестал, но вся природа была еще перенасыщена сыростью. С лап елей капало, и их мокрые стволы чернели в бледном свете утра. Одежда на солдатах насквозь промокла. С каждой ветки и с каждого листа, если дотронуться до них, обрушивался маленький холодный ливень. В кустарнике и в высокой траве на лицо и руки налипали бесчисленные нити паутины.

Солдаты продрогли в мокрой одежде. Они старались забыть о своем жалком состоянии, которое и вправду мало что значило по сравнению с тем, что им скоро предстояло испытать вновь величайшее напряжение, какое только выпадает на долю человека: смертельную опасность.

Противник отошел немного назад, чтобы не оказаться на рассвете в очень невыгодной позиции. Солдаты смогли немного вздохнуть с облегчением, а особенно легковерные обольщали себя надеждой, что противник без боя сдаст шоссе. К счастью, они не знали общей ситуации. Не знали, что противник у них в тылу, что телефонная связь прервана и осталась только радиосвязь. Не знали они и того, что дивизионная батарея не смогла продвинуться по шоссе так далеко, как было запланировано, и, следовательно, они остались без артиллерийской поддержки.

Они должны были попытаться быстро расширить занятый ими плацдарм, поскольку он был еще слишком тесен. Батальон стал продвигаться по обеим сторонам шоссе. Когда они достигли того участка шоссе, где начиналась тропа, ведущая к заболоченному лугу, они увидели тела Лехто и Риитаои. Постепенно им стали ясны детали разыгравшейся здесь трагедии. Рот Лехто был открыт, затылок почти полностью снесен.

— Он выстрелил в рот. Был тяжело ранен. Три пули чуть пониже сердца. Видите, как он подтягивался на руках?! У него обломаны все ногти.

— Значит, он был не сразу убит? Или как? — спросил Хиетанен, бросив взгляд на Ванхалу и Рахикайнена. Ванхала смутился и беспокойно переминался с ноги на ногу, а Рахикайнен с вызовом ответил:

— Не знаю. Во всяком случае, он не откликнулся, когда мы его звали. Чего ты на меня так уставился?

— Просто я ужасно удивлен. Тут, похоже, какая-то страшная тайна. Все это очень странно. Как может убитый застрелить себя? Нет, черт подери, я поражен. Просто объяснить не могу, как поражен.

— Ну и поражайся себе на здоровье. — Рахикайнен быстро вскинул винтовку на плечо.

Коскела молча глядел на трупы. Чтобы положить конец бесполезному спору, он сказал:

— По-видимому, он пришел в сознание позже. Не все ли равно, как было дело? По крайней мере ясно одно: никто не смог бы вынести его отсюда. Тут остался бы и тот, кто пришел за ним. — Затем Коскела продолжил, как бы разговаривая с самим собой: — Хорошо, что это случилось с Лехто. Он единственный из нас, кто сумел найти в себе силы так умереть.

Труп Риитаои также привлек к себе внимание. Участники происшествия утверждали, что его не могло быть на этом месте, когда они пошли обратно. А Ванхала нашел и показал на тропе следы станины, которую он тащил. Из этого Коскела совершенно правильно заключил, что Риитаоя вернулся к этому месту позже. Остальным было трудно в это поверить, ибо если это так, то, очевидно, он сделал это совершенно добровольно.

Трупы вынесли на обочину и положили рядом один подле другого. Коскела накрыл их шинелями. В этом не было особой необходимости, кроме эстетической. Своего рода благословение. Солдатам не хотелось много говорить о смерти. На их осунувшихся, усталых лицах лишь отразилась необычайная серьезность. Осторожно и почтительно бережно солдаты собрали из карманов мертвых все патроны, ибо нельзя было допустить, чтобы хоть один пропал.

Затем они отправились вслед за идущей впереди ротой.

Метров через триста батальон наткнулся на сильное сопротивление противника и занял позиции для обороны. Из-за поворота шоссе вдруг вынырнул тяжелый танк, за ним второй. Под их прикрытием сильная пехотная часть противника начала подготовку к атаке.

— Закапывайтесь!

— Чем? Ногтями?

— А где вы оставили лопаты? Теперь видите, что значит бросать снаряжение? Может, стоит поискать их между Аромяки и Койриноей? Мне кажется, я видел, как они летели там на обочину.

Количество лопат в ротах постоянно менялось. При тяжелых боях оно увеличивалось, ибо солдаты брали лопаты у противника, а при малейшей передышке или перед долгим переходом лопаты летели на обочину. Несколько лопат все же удалось обнаружить, их теперь лихорадочно пустили в дело. Остальные пытались откопать себе хоть какое-то убежище ногтями. Склонность к самообману возрастает в трудные минуты. Человек бросается к какой-нибудь кочке, накидывает на нее гнилые сучья и прикрывает свое сооружение несколькими пригоршнями мха. Разумеется, пуля из винтовки пробивает даже толстые стволы деревьев, однако это укрытие строится, собственно говоря, не столько для тела, как для души. За ним солдат чувствует себя безопаснее.

Настроение у них, в сущности, было спокойное и решительное. Причина этого крылась в своего рода неотвратимости ситуации. Избежать ее было нельзя, оставалась единственная возможность — пробиться.

Карилуото со своим взводом защищал шоссе. Ему были приданы первый и второй пулеметы взвода Коскелы, по одному на каждую сторону шоссе. Карилуото полз вдоль цепи стрелков и, хотя сердце у него противно ныло, призывал своих людей держаться:

— Помните, ребята, из этих укрытий ни шагу назад — Каждый остается там, где он сейчас. Что бы ни случилось.

Финские гранатометы с их ничтожным боевым запасом предприняли жалкий огневой налет. Солдаты ругались сначала по поводу его ничтожности, затем потому, что из них вообще решили стрелять. Поэтому, когда противник ответил своим артиллерийским огнем, они сочли его возмездием за те несколько гранат, которые были выпущены с их стороны. Когда впереди послышались выстрелы, а позади разорвались первые снаряды, в их рядах раздались крики, в которых страх смешался со злобой:

— Проклятые кретины! Надо было вам вылезать? Вот теперь мы получили!

К счастью, снаряды ложились с перелетом. Когда огонь прекратился, среди деревьев замелькали одетые в серо-зеленое люди, и по чудовищно широкому фронту пронесся протяжный, страшный крик: «Ура-а… а-а-а… а-а-а… а-а-а-а-а-а…»

Этим все и началось. Сплошной, непрерывный треск оглушил солдат. Они были словно опьянены этим непрекращающимся буханьем, заполнившим собой все вокруг; И за ним волной то нарастало, то убывало «ура-а-а-а.. а-а-а-а-а… а-а-а-а-а-а».

Танки начали приближаться. Очевидно, их экипажи знали, что просочившиеся через леса финские части не имели тяжелого противотанкового оружия, поэтому они смело подошли к краю устроенного саперами минного; поля и расстреливали свои боеприпасы, как в тире.

В цепи стрелков звали на помощь:

— Противотанковые ружья! Противотанковые ружья!

Бойцы из отделения противотанковых ружей подползли по кювету поближе. Лежавший по другую сторону шоссе прапорщик роты саперов крикнул им, стараясь перекрыть шум стрельбы:

— Бесполезно! Эй, истребители танков! Бесполезно. Это тяжелые «климы».

Однако его не слышали, и бойцы продолжали ползти дальше. Трое из них выдвинулись вперед с противотанковым ружьем, остальные остались в кювете. Ружье успело дать всего только два бесполезных выстрела. Затем танк повернулся к нему бойницей, словно осуждающий глаз господа, раздался выстрел, и боевой расчет скрыло облако разрыва. Когда дым рассеялся, солдаты увидели в кювете три изуродованных трупа и между ними изогнутый ствол противотанкового ружья, направленный в небо.

В цепи раздались новые тревожные просьбы о поддержке:

— Группы ближнего боя!.. Связки гранат… Группы ближнего боя…

Они знали, что, если водитель танка решится съехать с шоссе, их песенка спета.

Неприятельская пехота тем временем подошла на расстояние ста метров. Иногда то здесь, то там вдруг вскакивал, чуть пригибаясь, человек, некоторое время мельтешил перед глазами и исчезал — снова прятался в укрытие либо был сражен. Обороняющиеся стреляли так интенсивно, что стволы винтовок нагрелись. Безмолвные, оглушенные напряжением и шумом, они заряжали и стреляли, заряжали и стреляли, и каждый раз, когда солдат запускал руку в карман за патронами, сердце его сжимал страх: есть ли еще?..

То и дело с разных сторон звали санитаров. Солдат замечал, что оружие соседа больше не трещит, видел, что он лежит неподвижно, уронив голову на приклад. Однако уделить ему много внимания он не мог. За собственной стрельбой солдаты не могли слышать, что и на участках второго и третьего батальонов стоит такой же треск. Они не успевали следить даже за тем, что происходит в их ближайшем окружении. Бледные, с осунувшимися лицами и хриплыми от возбуждения голосами, они передавали по цепи приказы и сообщения и в буквальном смысле бились за свою жизнь.

Чем ближе подходил противник, тем очевиднее становилось, что его атака выдыхается. Бой постепенно замирал, оборачиваясь обычной перестрелкой. Однако оба танка все еще появлялись на шоссе то тут, то там, и обороняющиеся с обмирающим сердцем ожидали, что вот сейчас они свернут в их сторону.

Хиетанен лежал за камнем с левого края шоссе. На некотором расстоянии справа от него лежал Рахикайнен. Остальных солдат отделения Рокка отправил в цепь к пехотинцам. В ста метрах перед Хиетаненом рос можжевеловый кустарник, за которым можно было заметить оживленное движение. Хиетанен полагал, что там устанавливают пулемет, и вскоре прошелестевшая рядом очередь подтвердила правильность его предположения.

Когда пули свистели вокруг них, Рахикайнен прятал голову за камнем и стрелял не целясь, так, что его винтовка стояла почти вертикально.

Хиетанена, и без того нервничавшего, злила эта бесцельная трата патронов, и он злобно крикнул:

— Целься, малый, а не расстреливай облака! Вон в том можжевеловом кустике полно русских.

Рахикайнен продолжал стрелять, не поднимая головы. Как у многих смелых людей, страх проявлялся у Хиетанена в беспокойной жажде деятельности, и тем более жалким казалось ему стремление Рахикайнена спрятаться. Он отлично понимал, что, если противник не будет остановлен, им всем придет конец, ибо нет ничего легче, чем перестрелять бросившееся врассыпную стадо. Страх доводил его до бешенства, и он градом извергал ругательства:

— Черт подери! Перестань изводить патроны! Их у нас не так много, чтобы пробивать дырки в небе!

Старая неприязнь к Хиетанену ворохнулась в душе Рахикайнена. Он не забыл его слов у тела Лехто, пусть даже тяжесть положения и оттеснила их в его сознании на задний план.

— Ну, ну, не очень-то командуй! Ишь, полководец выискался.

— Полководец не полководец, а научу тебя целиться. Стреляй вон по тому кустарнику. Там пулемет и солдат столько, что и не сосчитать.

Рахикайнен демонстративно поднял голову, выстрелил и, перезаряжая винтовку, продолжал огрызаться:

— Закрой хлебало, дрянной сержантишка! Моча тебе в голову ударила.

Эти слова до того вывели Хиетанена из себя, что он готов был схватиться с Рахикайненом врукопашную, однако противник заявил о себе сильнее, и он снова принялся стрелять, продолжая ругаться:

— Закрой пасть, не то я зашью тебе ее. Ты такой… такой… Просто слов не нахожу. Грязный носок, набитый кашей-размазней, вот кто ты такой.

Рахикайнен не отвечал. Танк, шедший первым, свернул с шоссе и двинулся прямо на них. Второй, прикрывая его, усилил огонь. Вновь раздалось громкое «ура», и опять впереди замелькали, приближаясь, люди. Огонь обороняющихся вместо того, чтобы нарастать, ослаб. Недоставало лишь толчка, чтобы началось паническое бегство. Лежавший в кювете прапорщик саперов поднялся и, пригибаясь, с миной в руке, побежал навстречу танку. Сделав всего несколько шагов, он повернулся вокруг собственной оси и упал поблизости от Хиетанена.

III

Хиетанен ясно видел, как очередь прошила прапорщика: его мундир так и затрепетал от пуль. Несколько секунд он колебался. После гибели прапорщика решиться было еще труднее. Нельзя сказать, чтобы он особо раздумывал. В его мозгу мелькнуло лишь сознание того, что, если он останется на месте, танк раздавит его в лепешку, а если побежит, смерть все равно настигнет его. Вторая возможность все же хоть немного отдаляла страшный миг, а потому казалась заманчивей. Эти секунды все и решили. Хиетанен принял решение.

Танк был метрах в двадцати от него. А в нескольких шагах впереди был вывороченный корень упавшего дерева, до которого, очевидно, и пытался добраться прапорщик. Там он, вероятно, нашел бы себе укрытие. Хиетанен быстро подполз к убитому и выхватил мину из его рук. У него под ногами фонтанчиками взлетел мох, над головой с противным визгом пролетали осколки.

Дышал он как-то странно, толчками, словно плыл в холодной как лед воде. Губы от напряжения сложились в трубочку, сознание словно оцепенело. Он отказывался понимать значение этих противных звуков, как будто отгораживаясь от порождаемого ими страха. Хиетанен одним броском метнулся к корневищу и спрятался за ним. В то же мгновение он услышал крик Рокки:

— Огонь!

Хиетанен вздрогнул, от волнения он едва не лишился рассудка. В том состоянии, в котором он находился, в крайнем напряжении, ему показалось, что Рокка предостерегает его от новой, неизвестной опасности. Затем он понял, что Рокка просто дал команду.

В его сознании пронеслась другая мысль: в порядке ли мина? Все его знания о минах сводились к тому, что они взрываются, едва на них надавить. Но учиться на сапера было уже поздно. Его час пробил.

В поле зрения Хиетанена оказалась бегущая из-под щитка гусеница. Туда… туда… Он бросил мину. Она оказалась такой тяжелой, что он не сумел как следует прицелиться и бросил ее то ли с надеждою, то ли с молитвой. Его руки поспешно копнули мох, и он бросил его следом за миной, как бы для маскировки. Возможно, несколько клочков мха действительно попали на мину, но в то же мгновение глазам его предстало зрелище, от которого захолонуло сердце. Правая гусеница танка нависла над миной. Да, точно! Только тогда ему пришла в голову мысль о собственной безопасности. В достаточной ли мере защитит его корень? Он прижался к земле, открыл рот и крепко зажал уши руками.

Две секунды спустя ему показалось, что на него обрушился весь свет. Он воспринял взрыв не как простой звук, а как гудящий, ошеломляющий удар, от которого у него помутилось в голове.

Придя в себя, Хиетанен увидел, что танк стоит, развернувшись немного боком, еще окутанный облаком дыма и пыли. Находившиеся поблизости солдаты раскрыли рты, но он так и не понял, почему, так как не слышал того истерически-восторженного рева, в который вылилось напряжение, владевшее солдатами в цепи. Голова была тяжелая, и он не понимал, что ему делать дальше. Он лежал, поглядывая то на танк, то на солдат, кричавших ему: «Молодец, Хиетанен! Молодец… Браво, Хиетанен!» Напрасно старались: Хиетанен ничего не слышал. Он лишь видел, как внизу под танком показалась нога, затем другая, а потом по пояс и сам обладатель их. Внезапно ноги дернулись и застыли в неподвижности. Хиетанен оглянулся и увидел разгоряченное лицо Рахикайнена, так и не услышав его крика:

— Прочь с линии огня! Я позабочусь о нем.

Только тут включилось сознание. Хиетанен быстро вскочил, добежал до своей прежней позиции и скрылся за камнем.

— Оставайся в укрытии. Я прикончу его.

Рахикайнен дал два выстрела по смотровым щелям танка. Он обращался к Хиетанену таким тоном, будто это ему принадлежит по крайней мере половина заслуги в остановке танка. Недавняя перепалка поставила его в неприятное положение. Ему казалось, что подвиг Хиетанена — уничижающий ответ на его слова, а потому, чтобы как-то оправдаться в собственных глазах, он и стал в позу покровителя и защитника.

Хиетанен лежал за камнем, весь дрожа, словно в ознобе. Чем яснее начинало работать его сознание, тем страшнее становилось ему. Казалось, будто задним числом он переживал тот страх, который изгнал из своей души, ползя навстречу танку. Этот страх сосредоточился в одной-единственной картине, которая неотступно стояла перед его глазами. Он видел выбегающую из-под щитка блестящую гусеницу, она двигалась прямо на него. Картина была настолько живой и жуткой, что он внезапно принял ее за действительность и уже хотел бежать куда-то очертя голову.

Но он не двинулся с места, ибо рассудок все же подчинил себе разыгравшееся воображение. Достав из кармана сигарету, он трясущимися руками вставил ее в мундштук. Зубы стучали о мундштук, и ему пришлось так сильно прикусить его, что тот треснул. С четвертой спички он зажег сигарету, и, пока он курил, она горела, обугливаясь и выделяя табачный деготь.

Мало-помалу дрожь прошла. Он стал различать стрельбу и крики солдат. Некоторое время он твердил себе под нос: «Нет, черт побери, нет, черт побери», сам не зная, что хочет этим сказать. Потом вспомнил, как бросил горсть мха на мину для маскировки, и усмехнулся собственной наивности. Его душу наполнило какое-то странное чувство радости. Только теперь он стал сознавать, что он совершил, из его груди вырвался торжественный смех:

— И я хотел мхом замаскировать ее…

Он смеялся, и в его смехе звучал и недавний страх, и бурная радость оттого, что он остался жив, совершил подвиг и спас батальон.

Между тем положение в корне изменилось. Второй танк удалился, и пехота противника не возобновляла больше попыток атаковать. Вскоре она вообще перестала отвечать на огонь. Солдаты начали осторожно подниматься, заметив, что противник больше не стреляет. Очевидно, он отошел, и довольно далеко.

Коскела поспешил к Хиетанену:

— Вот черт, как это у тебя получилось? За это полагается отпуск. Я закрыл глаза, не мог смотреть, когда вокруг тебя, прямо у тебя под ногами, вздыбило мох.

Хиетанен почти не понимал слов Коскелы, хотя уже слышал его голос. Он проговорил с трудом:

— Я сам не знаю. Ничего сам не знаю. Просто бросил мину. Слава богу, прапорщик успел поставить ее на боевой взвод. Но как я испугался! Черт подери, как я испугался. Я не мог после этого закурить сигарету. Удивительно, какой страх может вытерпеть человек. Пошли, посмотрим танк.

Я уже того прикончил, — сказал Рахикайнен, присоединяясь к ним. Но хотя ему, вероятно, и удалось обмануть самого себя, провести Коскелу он не смог. Тот не обратил никакого внимания на его слова. Втроем они осторожно приблизились к танку.

Он был безмолвен. Немного выждав, Хиетанен постучал по его боку прикладом. Он уже полностью оправился от потрясения, и ничто не мешало ему радоваться. Он крикнул, обернувшись к люку, и голос его не оставлял никакого сомнения в том, кто подбил танк:

— Если там кто-нибудь еще есть, выходи сейчас же! А не то я устрою вам на башне такой взрыв, что будете лететь до самой Америки. Танк отныне принадлежит мне, и я решаю, кто в нем будет ездить. Ити сута-а! Руски сол- таат! Ставайся! Не хотите? Тогда открываю люк.

Хиетанен взобрался на танк и с трудом приподнял тяжелую крышку люка. Заглянув внутрь, он крикнул:

— Тут у ребят кровь из ушей. Все мертвые.

— А тот, которого я ухлопал, — лейтенант, — сказал Рахикайнен из-под танка, где он срывал с убитого знаки различия. — С этого дня я капитан русской армии. Ведь я победил лейтенанта.

Хиетанен уже забыл про свой недавний спор с ним. Он смерил танк взглядом и с нескрываемым удивлением сказал:

— Черт возьми, ребята! Я все-таки молодец! Сам себе удивляюсь. Кто я? Я финский герой. Вот только б кончился этот проклятый шум в голове. Надеюсь, она у меня цела?

— Ничего ей не сделалось, — сказал Рахикайнен, явно ища примирения, и Хиетанен засмеялся; его в этот момент смешило все.

Тем временем вокруг танка собрались солдаты и офицеры и, не скупясь, рассыпались в похвалах. Даже Ламмио и тот одобрительно кивнул, заметив:

— Вот так-то. Это была образцовая решительность.

Примечательно, что эти слова прозвучали как-то странно, в них не было одобрения. Что бы он ни хотел сказать, невыразительность и равнодушие его жидкого голоса были отвратительны. И майор Сарастие тоже прибыл на место происшествия. Он со значением пожал Хиетанену руку:

— Во всей части я один могу наилучшим образом оценить то, что вы сделали, ведь никто не знает положения так, как я. Так что прежде всего — моя благодарность. При первом же распределении крестов Свободы вы будете награждены, кроме того, мы немедленно начнем бумажную войну за сержантские лычки.

Хиетанен смешался. Он еще не полностью различал слова, о многом приходилось только догадываться. Хотя он сам был явно доволен собой, слышать похвалы других было как-то неловко. Он лишь улыбался и смущенно смотрел на господ.

Сарастие снова оседлал своего любимого конька и обратился к проблемам более общего характера. Он постучал тросточкой по танку и сказал:

— Считается, что этот новый тип танка особенно удачен. Но мы видим, что даже самые талантливые их конструкторы бессильны против финской решительности и бесстрашия.

Только что майор поощрял Хиетанена, но теперь он хвалил самого себя. Как большинство военачальников, все удачи своих солдат он ставил в заслугу себе, неуспехи же приписывал их трусости и неблагоприятным обстоятельствам. Несомненно, майор находился под большим психологическим гнетом, чем его солдаты. Они не знали, насколько критическим было положение. Между прочим, батальонному командиру и командирам рот было запрещено при каких бы то ни было обстоятельствах относить свои командные пункты назад. Это означало, что в случае повального бегства они должны были пасть на своем посту.

Теперь положение, во всяком случае, прояснялось. Неудачная атака подорвала у противника уверенность в себе, и к тому же было получено сообщение, что дивизия продвинулась вперед, так что артиллерия может оказать им поддержку огнем, как только сменит позиции.

Однако до этого Сарастие пережил трудные минуты. Батальон уже начал испытывать недостаток боеприпасов для автоматического оружия, в дело были введены последние резервы, широкий фланг за болотом был обнажен.

Теперь же этот человек имел основания быть довольным. Сарастие потянулся и почувствовал, как силы возвращаются к нему, как расправляется в нем каждый мускул. Казалось, будто кровь быстрее побежала в жилах, пробуждая угасшую было уверенность в своих силах.

Эта операция была настолько важна, что за ней с интересом следили в главной ставке. Как знать, может быть, в эту минуту кто-то докладывал маршалу: «Попытка противника прорвать фронт на западе отбита в ожесточенных боях батальоном Сарастие. На севере и востоке другими батальонами отбиты менее значительные попытки деблокирования».

Майор повернулся к солдатам. Ему вспомнилась острота, которую он придумал вчера, но припасал для подходящего случая. И вот сейчас этот момент наступил.

Ну ладно, ребята. Давайте переведем дух. Они здорово получили по морде. — Теперь пойдем и дадим им в зад. Они так рвались к никелю Печенги. А мы не такие, мы люди щедрые. Пойдем и дадим им столько никеля, сколько их душа просит.

Настроение у солдат после отбитой атаки было хорошее — раздался громкий смех. Сало, стоявший вблизи, сказал так, что майор слышал, или, вернее, для того, чтобы майор услышал:

— Дадим, дадим. Мы не жадные.

IV

Лахтинену и Мяятте было некогда рассматривать танк. Они собирали патроны у убитых вражеских солдат, так как, отражая атаку, расстреляли почти весь свой боезапас. Лахтинен как раз перевертывал убитого русского на спину, чтобы удобней было вывернуть его карманы, когда услышал с противоположной стороны дороги громкий голос майора.

— Не важничай так, майор, — проворчал Лахтинен.- Все висело на волоске, еще немного — и мы не копошились бы здесь сейчас. Русские — отчаянные ребята. Все встают и бегут вперед. Хотя я расстрелял четыре патронные ленты.

Мяяття привык к бормотанию Лахтинена и не обращал на него особенного внимания. Он сказал равнодушно:

— Да ведь когда они бегут, вставши во весь рост, в них легче делиться. А хорошо, что у них оружие того же калибра, что и наше. Они обо всем подумали.

— Не-ет… Это не они придумали. Это еще во время восстания наши господа отобрали у русских оружие, с тех пор так и идет.

— Но ведь ты же сам говорил мне, что тогда буржуев вооружили немцы?

— Да, но винтовками, которые немцы нахватали у русских на Восточном фронте. А, черт! Смотри, как уцепился за приклад! Ну, отдавай же, надо ведь посмотреть, есть ли там в магазине патроны. Черт побери, теперь мне еще с ним и с мертвым справляться приходится. Ничего нет. Только один-единственный патрон. А ну-ка, пойдем посмотрим вон за тем холмом. Там у них был пулемет.

Пулемет оказался на месте. За ним лежали четверо убитых. Лахтинен и Мяяття нашли пять полных лент, шестая, наполовину расстрелянная, была в пулемете. Лахтинен забрал ленты и довольным тоном проговорил:

— Патроны, которые я потратил, окупились с лихвой. Почти шестикратная прибыль. Э-э, что за вздор я несу. Ведь у них в ленте двести пятьдесят патронов, а у нас только двести. Отдадим ребятам. Одним нам все это нести не под силу.

— Да, здорово… А этот, что тут лежит, старый. Неужели у них не хватает людей?

— Не-ет, брат, насчет этого не обольщайся.

Лахтинен возражал лишь по привычке. Он был очень рад, что они добыли патронов, и это настраивало его на миролюбивый лад. С довольным видом вскинув ящики на плечо, он сказал:

— Надо переходить на стальные ленты. Эти матерчатые — дрянь, тряпье… Так вот, люди у них так скоро кончиться не могут. И людей, и материала у них достаточно. Вот только сейчас им немножко не везет… Они там позаботились, чтобы народу было что есть, они не бросили все в пасть кучке помешавшихся на войне сумасшедших. А у нас народные деньги пускали на ветер. По воскресеньям бегают по лесу с винтовками за плечами, а по вечерам раздают друг другу чины и награды. Взгляни на наших толстобрюхих, сразу видно, кто жиреет за счет простого народа, жир у них так и трясется под лахтарской[13] формой. Но это нам не поможет. Когда у них действительно мужчин не останется, там есть еще пятнадцать миллионов женщин-солдат. И все они обученные, даже старухи.

— Черт побери, где же они? — лукаво улыбаясь, спросил Рокка, услышавший последние слова Лахтинена.

— Там… Если тебе нужны патроны, возьми из этих.

— Вот дьявол! Я уже набрал себе, но могу пристроить, Мои ребята ищут только хлеб и значки, патроны их не интересуют. Что ты сказал? Нам еще и с русскими бабами придется драться?

— Кто знает… Может быть.

Лахтинен помрачнел и смешался, так как наперед знал, что за этим последует. И не ошибся.

— Вот уж когда мы, можно сказать, разойдемся…

— Со стрельбой… По цели промаху не дадим, — сказал Рахикайнен.

— Будут страшные рукопашные бои, хи-хи-хи. Рахикайнена наградят крестом Маннергейма, хи-хи-хи.

Лахтинен с недовольным видом отвернулся и стал рассматривать верхушки деревьев, как будто желая показать, что не хочет тратить время на разговор с любыми-всякими.

Подошли Коскела с Хиетаненом, сообщив, что они сейчас же пойдут дальше. Коскела предложил Хиетанену отдохнуть в медсанбате по крайней мере до тех пор, пока у него полностью не восстановится слух. Однако Хиетанен после своего подвига отнюдь не желал довольствоваться такой пассивной ролью. Он был слишком возбужден, чтобы отлеживаться, радовался происходящему, и все его понимали. Хотя Хиетанен все еще удивлялся вслух собственной доблести, он приправлял свои слова изрядной долей иронии по отношению к себе, а с иронией эти люди могли проглотить практически все, что угодно. К тому же Хиетанен радовался не столько своему геройству, сколько тому, что он вообще остался жив и невредим. Посмеиваясь, рассказывал он о том, какого страху натерпелся, когда оказался за камнем. И без конца добавлял: «А как я со страху стал маскировать эту мину!»

— Шаго-ом марш!..

Балагурство и шутки прекратились. Беззаботность исчезла так же быстро, как и появилась. Солдаты побрели дальше молча, с тревожными, напряженными лицами.

Пройдя с километр, они вновь натолкнулись на противника. Артиллерия была достаточно близко, чтобы оказать им поддержку, и им удалось отбросить противника метров на сто, но на окраине деревни атака захлебнулась. До наступления темноты они предприняли еще одну попытку атаковать, но безуспешно. Усталость, нежелание воевать и темнота положили конец атаке. Сарастие счел за лучшее дождаться нового дня, несмотря на то что раненые из-за этого еще на одну ночь оказывались без ухода.

Батальон занял позицию на краю поля, прилегающего к деревне. Ничейная полоса проходила по картофельному полю, и под покровом темноты Рокка и Рахикайнен поползли туда. Однако противник заслышал, как они выкапывают картошку, и Рахикайнен ни с чем пополз обратно, потому что вокруг градом посыпались пули. Рокка же укрылся в канаве и, когда стрельба прекратилась, снова принялся копать. Он принес столько картошки, что ее хватило и на взвод Карилуото.

В лесу за позициями выкопали яму, развели в ней костер и начали печь картошку. Огонь прикрыли навесом из хвойных веток и сидели возле него съежившись в темноте, под мелким дождем. Только теперь усталость и голод взяли верх над нервным напряжением. Жадно глотали они плохо промытую картошку, и грязь пополам со слюной сочилась у них из уголков рта. Сухой паек, выданный на три дня, кончился еще утром, и они ели пустую картошку и были довольны. Это была хорошая картошка. После еды все, за исключением часовых, завалились под ель и, несмотря на холодный дождь, заснули мертвецким сном. Им немного и нужно было. Ванхала спал в луже; он плюхнулся туда и больше уже и не искал места получше.

Однако где-то глубоко внутри бодрствовал страх. Когда перестрелка начинала хоть чуть-чуть усиливаться, кто-либо из солдат тут же приподнимался и с минуту напряженно прислушивался: как только треск выстрелов ослабевал, он укладывался вновь и засыпал раньше, чем его голова касалась земли.

V

Палатка перевязочного пункта была забита битком. Умирающих, что лежали без сознания, и легко раненных вынесли наружу. Из ельника рядом с палаткой доносились слабые стоны. Санитары сидели на земле съежившись, безразличные ко всему, стараясь отрешиться от этих бесконечных людских страданий. Врач устал и изнервничался. Тяжело было смотреть, как умирали люди, и при этом знать, что немедленная операция спасла бы многих из них. Сделать ее здесь не было возможности. Он мог только перевязывать раны и впрыскивать морфий.

Один из умирающих, лежавший пока в палатке, был ранен еще позавчера вечером, когда батальон вышел к шоссе. Пуля попала ему в низ живота, и он страшно мучился, хотя под вечер начал временами впадать в забытье, и это слегка облегчило его страдания. Врач наклонился над ним, и раненый открыл лихорадочно блестящие глаза. Они были устремлены в потолок палатки, на который падала бесформенная тень врача. За спиной врача горел яркий фонарь фирмы «Петромакс».

— Ну, как дела? — шепотом спросил врач, увидев, что раненый в сознании.

Тот молчал, не сводя глаз с тени на потолке. Затем обратил взгляд на врача. Губы раненого шевелились, но он не издавал ни звука. Врач отвернулся в сторону. Он не мог смотреть в эти глаза, пылающие жаром и страхом. Раненый снова уставился на тень. Он начал что-то беззвучно говорить, попытался поднять голову, но не смог. Видно было, что он охвачен смертельным страхом. Врач подставил ухо к его губам и различил слова:

— Смерть… На по… тол… ке… Господи… Иисусе…

Раненый все еще отчаянно пытался поднять голову, и врач, положив руку ему на лоб, прижал его голову к подушке.

— Закройте глаза. Там ничего нет. Вам больно?

Раненый не успокаивался, и врач потерял терпение.

Раздраженный, выбрался он из палатки и сказал приткнувшемуся у ели пастору:

— Ээрола скоро умрет. Пошел бы ты, попытался что-нибудь сделать. Он опять стал беспокойным, и я не могу без конца вкалывать ему морфий. К тому же его тошнит. Господи боже, когда ж они откроют шоссе?

Измученный и издергавшийся, врач говорил с пастором почти враждебно. Вообще-то ему не хотелось пускать пастора в палатку для разговора с Ээролой, ибо это могло плохо подействовать на других раненых. Кому приятно слушать, как другого подготавливают к смерти, когда сам со страхом в сердце ожидаешь ее в любую минуту. По этой же причине он распорядился по возможности выносить наружу всех умирающих; смерть нескольких раненых в палатке глубоко потрясла всех остальных. Тягостно было лишь то, что приходилось выносить их под дождь. Правда, их хорошо укрывали, да и едва ли кто из них что- то осознавал. С практической точки зрения этот выход все же был лучшим. Врач проклинал перевязочный пункт третьего батальона, которому он одолжил свою вторую палатку. раненых там было еще больше, так как одна рога батальона попала под сильный минометный обстрел.

— Мы, полумертвые, тащили на себе эту палатку и все равно не можем воспользоваться ею… Неужели обязательно нужно было оставаться здесь?

— Командир батальона сказал, что люди устали и ночная атака не удастся… А что, Ээрола звал меня?

— Нет. Но он боится смерти и, как мне показалось, молится. Попробуй успокоить его.

Пастор снял с себя черный прорезиненный плащ и повесил его на сук. Затем прокашлялся и попытался сосредоточиться. У него была привычка прежде, чем войти к духовному чаду, прочитать про себя короткую молитву. Эта привычка стала уже автоматической, что лишало молитву всякой духовной силы. Пастор напоминал косца, который перед каждой новой полосой машинально проводит оселком по косе.

Он ползком проскользнул в палатку. Прошло некоторое время, пока глаза его привыкли к свету «Петромакса». Пылала теплом печка, в воздухе стоял сильный запах дезинфекции. Возле печки сидел нахохлившись полусонный санитар. Вдоль стен палатки лежали завернутые в одеяла раненые. Кто-то тихо стонал.

Пастор ползком добрался до Ээролы. Тот глянул на него беспокойными глазами, в которых мешались лихорадка и близкая смерть. Пастор увидел на лице Ээролы крупные капли пота — верный признак в подобных случаях.

— Брат, тебе трудно?

Раненый хотел что-то сказать, но слова застревали у него в горле.

Пастор видел перед собой грязное, изможденное лицо, уже как бы отсвечивавшее желтизной. Под глазами залегли темные тени, в них как будто притаилось страдание. Шея была загорелая и грязная, из-под мундира виднелся засаленный ворот фланелевой рубахи. Ээроле было двадцать лет. Тело у него было слабое и худое: он всю жизнь недоедал. Поденщик в крупном поместье, сын батрака-издольщика, он принадлежал к той общественной группе, ниже которой стоят только обитатели богаделен и бродяги. Тяжелая работа и скудное питание наложили отчетливую печать на его развитие, и все-таки он с цепкостью рано повзрослевшего подростка упорно боролся со смертью. У этого юноши была некая цель, к которой он стремился, но которой едва ли теперь уже достигнет. Он мечтал обзавестись новым, сшитым по мерке костюмом и велосипедом. Однако весь свой скудный заработок ему приходилось отдавать в семью, и его мечта никак не сбывалась. Это было очень обидно, поскольку обе эти вещи считались у него в деревне атрибутами взрослого мужчины. В вельветовой куртке и брюках, заправленных в сапоги, он и пришел в армию.

Пастор горестно наблюдал, как медленно угасает жизнь, питавшая эти надежды. Он, как только что врач, приложил ухо к губам Ээролы и вслушивался в его осиплый, хрипящий шепот:

— Иисус… Иисус… возьми меня… отсюда.

— Успокойся, брат… Он поможет тебе. Христос не оставляет никого из нас. Он всех нас возьмет под свою защиту. Не бойся, брат. Ты — его. Он спас тебя, как и всех нас. Ты нес свое бремя и сохранил веру, Иисус этого не забудет…

Беспокойное дыхание умирающего выровнялось и стало слабее. Пастор тихо прошептал ему на ухо:

— Иисус отпустил тебе твои грехи. Он дарует тебе вечный мир и покой.

По телу умирающего прошла тихая дрожь, священник услышал, как он еще несколько раз слабо вздохнул. Пастор закрыл ему рот и сказал шепотом:

— Аминь.

В другом конце палатки один из раненых натянул себе на голову одеяло, и слышно было, как он тихо плачет. Пастор хотел подойти к нему, но тут боец, лежавший без сознания рядом с Ээролой, стал издавать невнятные звуки. Разбуженный шепотом пастора, он все время метался. Он был под действием сильной дозы морфия и бессвязно хрипел:

— Иисус… Иисус…

Пастор склонился над ним, думая, что он молится. Но он не молился, он бредил. Это был высокий широколицый молодой человек. Сквозь приоткрытый толстогубый рот виднелись почерневшие от табака зубы.

— Иисус… Иисус…- повторял он слово, которое запало ему в память из речи священника.

Тот тихо сказал ему:

— Брат, ты хочешь помолиться?

— Иисус… Иисус… — бессмысленно твердил раненый, а затем вдруг издал жуткий, пронзительный вопль.

Тихо, тихо, — шепотом сказал пастор, но раненый продолжал кричать, закатив глаза, с пеной у рта.

Другой боец, тот, что лежал, укрывшись с головой одеялом и плакал, вдруг крикнул:

— Перестаньте! Перестаньте! — и зашелся в истерике. — Ах… хах… а-а-а, — рыдал он. — Что это за жизнь! Перестаньте, люди добрые!

В палатку поспешно вполз врач и, добравшись до плачущего, попытался успокоить его. Раздосадованный и беспомощный, пастор счел за лучшее удалиться. Выбравшись наружу, он услышал, как один из санитаров с болью в голосе сказал:

— Зачем ему еще нужно мучить их? Пусть даст людям умереть спокойно.

Пастор снял с сука свой плащ и, скорчившись, сел под дерево. Всхлипывая, он молил бога о том, чтобы тот открыл шоссе и спас раненых. Плач в палатке стих: врачу удалось успокоить раненого. Санитары вынесли Ээролу и уложили его в леске за палаткой, в длинный ряд трупов.

С неба сеял мелкий дождь. В палатке тихо шипел «Петромакс», время от времени слышался чей-то слабый и безнадежный стон.

Вокруг перевязочного пункта стояли часовые, охраняя угрюмый ельник, где страдали люди, жизнью оплатившие удар по флангу противника.

VI

Ночью противник отошел через леса от того места, где ему был нанесен удар с фланга. У шоссе еще вспыхивали схватки с последними отходящими частями противника, когда за ранеными прибыли санитарные автомобили. Многим пришлось дожидаться спасения целые сутки. Минута за минутой, час за часом терпели они непрерывную боль, томительное ожидание и страх, что полк не сможет удержаться на захваченном отрезке шоссе. И с ужасом в сердце наблюдали за санитарами, которые выносили из палатки и укладывали в ряд трупы тех, кто не вынес ожидания.

Когда прибыли автомобили, ранеными овладела истерическая радость. Даже самые слабые из них старались так или иначе выразить ее. Спасение заставило забыть о муках предшествующих часов. Жалобы и стенания остались в тихих тайниках дремучего леса. А мертвые не могли поведать уже ни о чем. Их страдания остались при них, всем остальным пришлось пожертвовать. От них потребовали главного, предоставив взамен только страдания, о которых теперь никто не хотел вспоминать.

С наступлением утра батальон Сарастие прочесал местность, где был устроен котел. Взвод Карилуото и приданные ему солдаты Коскелы получили задание — проверить деревню, перед которой они были вынуждены остановиться вчера вечером. Хотя санитарные автомобили и шли через нее, однако полностью прочесать ее не удалось.

В деревне оказался всего лишь один житель — древний старик, который был бы при отступлении только обузой и поэтому остался в своей маленькой избушке на окраине. Он сидел у окна, когда между домами замелькали солдаты в серой форме. Один из них шел впереди, слегка пригнувшись, и осторожно осматривался по сторонам, зажав приклад винтовки под мышкой. Он зашел в соседний дом и снова появился во дворе. Несколько солдат следовали за ним в некотором отдалении и, когда первый махнул им успокоительно рукой, повесили винтовки через плечо и без опаски вошли во двор. Старик увидел, что каждый выломал себе шест из плетня, и его обуял страх: что они хотят делать этими шестами? Затем он облегченно вздохнул: солдаты побросали на землю вещмешки и винтовки и устремились на картофельное поле.

Накопав картошки, солдаты промыли ее в придорожной канаве с той поспешностью, которая объясняется только сильным голодом. Рокка принес из какого-то дома стол, два стула и длинную скамью и изрубил их на дрова. Солдаты развели три или четыре костра, и скоро в котелках над огнем уже поднялся парок от вареной картошки.

Майор Сарастие шел по деревенской улице, на ходу осматривая восточнокарельские дома. Он считал своим долгом восхищаться деревянной резьбой, украшавшей дома, хотя решительно ничего в этом не смыслил. Однако для истинного финна восторгаться восточнокарельским архитектурным стилем с его деревянной резьбой, о котором говорилось во всех репортажах из Восточной Карелии, считалось признаком хорошего топа. А так как вне своей профессии он был рядовым членом человеческого стада, он и восторгался, как требовали того законы стада. Однако, говоря по совести, не считал эти дома человеческим жильем.

Однажды он вдруг увидел нечто действительно заинтересовавшее его. Из-за угла одного дома, гордо выступая, показался петушок в самой подходящей поре для жаркого. Сарастие уже хотел было позвать денщика, как вдруг из-за угла вылетело полено, угодив точно по шее петушку. Петушок пискнул и, оглушенный, забился на земле. Из-за угла дома выбежал солдат, схватил петушка за лапки и — хруп-хряп! — свернул ему голову.

— Эй, солдат!

Солдат вздрогнул, увидев майора, и стал по стойке «смирно» с петушком в руке.

— Ваша фамилия?

— Рядовой Рахикайнен, господин майор.

— Так вот, Рахикайнен, вы разве не знаете, что есть строгий приказ — не прикасаться в деревнях к собственности жителей?

— Здесь нет жителей, господин майор. Мы это установили.

— Тогда вам следовало бы знать, что в этом случае все принадлежит финляндскому государству. Вы должны это знать. Об этом достаточно уже говорили.

Рахикайнен продолжал стоять с петушком в руке и медлил с ответом, чтобы успеть придумать какую- нибудь байку.

— Конечно, мы это знаем, господин майор. Мы и не трогали ничего. Но этот петушок с изъянцем. Он хромал. Наверное, покалечили в драке. Он бы наверняка сдох, и тогда я подумал, что глупо дать ему сдохнуть.

На взгляд Сарастие, это объяснение было не хуже любого другого, какое мог бы придумать солдат в подобных обстоятельствах. С некоторою грустью смотрел он на петушка, но затем выражение неподдельной искренности на лице Рахикайнена его позабавило, и он заметил:

— На этот раз можете взять петуха. Но чтоб этого больше не повторялось. Бросок был настолько великолепен, что я отдаю вам его в качестве награды.

Рахикайнен выдержал свою роль до конца и совершенно серьезно сказал:

— Ясно, господин майор. Теперь надо его быстро выпотрошить, чтобы не испортился.

С этими словами Рахикайнен улетучился. Товарищи потребовали, чтобы с петушком сварили картофельный суп, и ему пришлось согласиться. Горшка не нашли, его заменило ведро. Не хватало лишь соли, и Рахикайнен решил посмотреть, нет ли ее в домах. Безрезультатно обойдя два дома, он заглянул в избушку на краю деревни. Там на задней лавке сидел старик, с беспокойством и страхом глядя на Рахикайнена. Увидев человека, тот вздрогнул, но, разглядев, что это старик, успокоился.

— Это еще что за древний финн?

Старик не отвечал и лишь молча смотрел на него.

— Эй, идите все сюда. Тут этакий прафинн сидит: с бородой и в меховой шапке на голове.

Старик лишь моргал глазами, глядя на входящих в избу солдат.

Здорово, дед, — сказал Рокка, подсаживаясь к нему.

Старик поклонился и ответил жидким, чуть дрожащим голосом:

— Здравствуй, здравствуй.

— Тебя, видно, оставили тут?

— А, оставили, оставили.

— А оставили ли тебе соли? — спросил Рахикайнен. — Нам нужно для супа.

— А, ничего нет.

Старик забеспокоился. Он положил ногу на ногу и огляделся.

— И ничего не оставили старому поесть? — недоверчиво спросил Сало, подступая ближе.

— Все унесли. Я один тут остался.

— Вот тебе для начала кусок хлеба… Больше у меня нет, но за нами придут обозники, они позаботятся о тебе. Вот тогда уж ты и набьешь себе пузо. Черт знает, когда ты в последний раз ел.

Старик дрожащими руками взял предложенный Сало кусок хлеба, с сомнением оглядел его и был уже готов отдать обратно, но передумал и сунул хлеб за пазуху.

— Ты не знаешь, старик, есть ли в деревне еще люди?

— Нет, никого нет. Все ушли.

— Зря, — сказал Сало. — Только теперь мы наведем тут порядок. Сильно они тебя мучили?

Старик некоторое время смотрел на солдат, не зная, что ответить, затем кивнул и сказал:

— А, мучили, да… да.

Рокка осматривал комнату, не слушая, что говорил старик. Другие же выпытывали у старика всевозможные сведения об условиях жизни в Восточной Карелии. Он ни о чем не рассказывал по собственному почину, лишь отвечал на вопросы, стараясь не без усилий отгадать, что хочет услышать спрашивающий. Спрашивал главным образом Сало.

— Был у вас тут священник?

— А, в Пряже прежде был один…

— Они что, убили его?

— Убили, убили…

— А дети у тебя есть?

— А, было два сына. Одного убили, другого посадили в тюрьму.

— Почему убили?

— А, не хотел вступать в колхоз.

— У тебя был дом?

— Был. Все забрали.

Старик, похоже, заметил, что спрашивающий был доволен, если слышал, что людей убивали или мучили, и старался угодить ему своими ответами.

— Убили, убили. Всех убили.

— Теперь тебе отдадут дом. И церкви теперь не будут превращать в конюшни. Теперь здесь будет новый порядок.

— Не будут. Не будут церкви конюшнями. А, хорошо. Хорошо.

— Да, но где нам достать соли? — досадовал Рахикайнен.

Рокка искоса приглядывался к старику, затем со смехом похлопал его по плечу и сказал:

— Молодец! Ты смекалистый старик. Наврал им с три короба, а они и уши развесили. Я думаю, ребята, что старик морочит нам голову.

Сало, почти обидевшись, сказал:

— Где наврал-то? Теперь мы по крайней мере знаем, какая тут была жизнь. И старик поживет получше на старости лет…

— Я того мнения, что большой радости нам от таких сограждан не будет. Не понимаю, какой смысл освобождать или брать в плен этих старых сморчков.

Рокка подошел к печи. Рядом с нею на скамье стояла покрытая мешком корзина. Когда Рокка потянул за мешок, старик испуганно привстал.

— Послушай, дедок! Зря ты говорил о них плохое. Тут тебе целую корзину хлеба оставили. Вот посмотри. Они, наверное, забыли тебе об этом сказать?

Старик весь затрясся, но Рокка успокоил его:

— Не бойся. Не возьмем мы твоего хлеба. А вот соли, если найдем, возьмем немного.

Они нашли соль на полке — серую и грубую.

— Мы возьмем вот столько. И дадим тебе за нее тарелку супа. А еще сигарет. Дайте ему покурить, ребята.

Солдаты вложили сигареты в дрожащие руки старика. Рокка, улыбаясь, посмотрел на Сало:

— Оставь старику горбушку, которую ты ему дал. Ведь он просто не хотел тебя разочаровывать.

Сало, чтобы не осрамиться вконец, смеялся вместе со всеми. Криво усмехаясь, он сказал:

— Да, старик молодец. Он, наверное, книги читал.

Оставив старика в покое, они отправились варить суп.

По шоссе шла колонна, и Сихвонен радостно крикнул:

— Это наверняка свежие части. Нас отправят на отдых. На свежие части, которые прибудут им на смену, они уповали уже давно, и стоило им завидеть незнакомых солдат, как они жадно спрашивали у них номер полка. Но сейчас большинство не проявило к колонне никакого интереса; они уже столько раз обманывались. Однако Сихвонен остановил идущих:

— Какой части?

— Обоз пулеметной роты.

— Какой взвод?

— Первый. Ты что, не знаешь возчиков собственной роты?

— Мгм… да. Спрашиваю черт-те что.

— Чего спрашиваешь?

— Иди ты…

— Чего это ты так вызверился?

— Да пошел ты к черту.

С командного пункта явился Миелонен.

— Отправляемся снова атаковать, ребята.

Никто не сказал ни слова, лишь понурили головы. Суп был еще не готов. Они привесили ведро к шесту и взяли шест на плечи. Может быть, еще удастся доварить суп при первой же передышке между боями.

I

— Вот сколько осталось до Петрозаводска. — Грязный, с черным ногтем палец показал ведущую к городу дорогу на карте Восточной Карелии, купленной в ларьке при солдатской столовой. — Вот тут Матросы. Потом Половина, а потом Вилга.

И Пос Рудан, хи-хи. И колхоз «Третий решающий». И деревня Красный Пахарь, хи-хи-хи.

Ванхалу бесконечно забавляли географические названия Восточной Карелии, звучавшие так необычно. Особенно смешными казались ему новые, придуманные коммунистами названия деревень. Почти такими же смешными, как лозунги финской военной пропаганды.

— Нам только бы попасть в Петрозаводск, а там мы две недели никуда не будем двигаться, — сказал Рахикайнен.

— Но ведь война на этом не кончится, — возразил Рокка. — Ты, наверное, думаешь, это такой важный город, что если взять его, то и вся Россия рассыплется? Нет, на Петрозаводске свет клином не сходится.

— Ну и пусть. А мы дальше не пойдем.

— Точно, не пойдем.

— Да ни за что.

— Уж это факт.

— Ну нет так нет. Дальше Петрозаводска ни шагу.

По-поу-поу-поу… уууу… ууу…

«Вперед шагом марш!»

Па-па-па-па-па…

«Санитары-ы…»

Па-па-па-па-па…

Их одежда была изодрана, обувь тоже. Морщины на лицах стали резче, но были едва заметны под грязью и щетиной пробившихся юношеских бородок. Они отупели, и ничто их не трогало. Ворчание и ропот раздавались теперь редко. Мрачные и молчаливые, слушали они объяснение новой задачи, в то время как тела их еще дрожали от усталости, накопившейся при выполнении старой. Где- то там впереди Петрозаводск. Он был их главной целью. Казалось, все их проблемы разрешатся сразу же, как только они туда попадут. А если и не разрешатся, все равно дальше они не пойдут. В таком настроении они напрягали последние силы. Петрозаводск, Петрозаводск — вот тот золотой город, к которому они стремились, как паломники, принимая муки и страдания.

Их полк, считали они, имеет исключительное право остаться в городе после того, как им овладеют. Надо полагать, эта же мысль жила во всех наступающих на город полках, и в каждом ее обосновывали одинаково:

— Мы были на самых трудных участках, мы вконец измотались.

Чем ближе подходили они к городу, тем более упорное сопротивление встречали. Чем сильнее они уставали, тем больше с них требовали и тем полнее они выкладывались. Но казалось, еще немного — и пружина лопнет. Уже бывало, что и слабый контрудар отбрасывал их назад. Вконец измочаленные нервы не выдерживали, сдавали в бою, какой раньше сочли бы просто мелкой стычкой.

За семь километров до города был убит командир третьей роты лейтенант Аутио. Его прошили одиннадцать пуль — столько, сколько успел всадить в него пулемет до того, как он рухнул на землю. Это была прекраснейшая из смертей, какие им когда-либо приходилось видеть. Солдаты дрогнули, отражая контратаку. Кое-кто повернул назад, и, чтобы ободрить людей, Аутио выпрямился во весь рост и крикнул:

— Помните, кто вы! Ни шагу назад!

Пулеметная очередь, прошив его насквозь, оборвала его жизнь. Командование ротой принял Карилуото. Смерть Аутио напомнила ему смерть Каарны, и эти воспоминания всколыхнули в нем былую волну торжественного воодушевления. Этот случай был повторением того, что было в прошлый раз. И все же он должен был признать, что по крайней мере для него между этими двумя событиями существует какая-то разница. И хотя в ольховнике вокруг него потрескивало и шуршало, он поднялся и крикнул:

Третья рота, слушай мою команду! Все остаются на местах! — Кто посмеет оставить после этого позицию?

И все же страх оказался сильнее. Один стрелок начал отползать в сторону — своим криком Карилуото добился того, что противник усилил огонь и сосредоточил его на них.

— Вы куда?

Солдат не отвечал, глядя в землю; воодушевление Карилуото как рукой сняло. Он осыпал солдата насмешками и ругательствами, так что в конце концов тот вернулся на свое место. Но от этого случая у Карилуото остался неприятный осадок. Нет, возвышенные движения души на войне не к месту. Война — грубое, жестокое и низкое занятие. Иногда Карилуото спрашивал себя: что дает ему моральное право гнать других на смерть? Глумиться и издеваться над ними, спекулировать на их мужестве и чести, если они не повинуются приказу?

Конечно, эти мысли были сиюминутными, и сам он считал их признаком чрезмерной усталости. К тому же близость Петрозаводска наполняла душу торжественным ожиданием.

Вечером последнего сентябрьского дня их рота вышла на окраины города.

Они залегли в вечерних сумерках перед укреплениями Сулаж-горы, разглядывая пулеметные гнезда противника и его позиции за проволочными заграждениями.

— Черт подери, здесь уложат не одного солдата!

— Может, и уложат, только не нас, — сказал Коскела. — Насколько мне известно, мы не будем здесь наступать. Тут пойдут другие части, а мы поворачиваем на север.

— Черт возьми! Значит, нас не пустят в город? — Разговор оборвался: слишком горько было говорить об этом. Головы поникли. — Значит, это еще не конец.

Вечером крупная артиллерийская часть обстреливала город. С серьезными лицами солдаты наблюдали, как то и дело вспыхивает над ними небо, слушали вой снарядов над головой.

— Сколько миллионов пускают по ветру, а платить кто будет — народ? — спросил Лахтинен.

— Не знаю. Знаю одно — там страшно, — сказал Хиетанен.

— Головы садовые! Они же все сметут огнем. Что нам тогда там делать? — испуганно проговорил Рахикайнен.

— Мы туда, видно, не попадем, — сказал Рокка.

— Но ведь какая силища у них, у этих снарядов, — сказал Мяяття.

— Подготовка к наступательному бою, хи-хи. Наша артиллерия разговаривает жестким языком, хи-хи, — сказал Ванхала. Он сидел на пне и жевал хлеб, найденный у убитого русского солдата. Вначале, правда, соскреб с него кровь.

II

Утро первого октября выдалось теплое и светлое. Небо было ясно-голубое, без облачка. Если глядеть вверх, так, чтобы не видеть примет осени вокруг, можно было подумать, что сейчас середина лета.

Они двигались вперед по молодому лесу, вдоль линии электропередачи. Их не отправили на север, определив задачу перекрыть дороги, ведущие в Петрозаводск с севера. Хотя сам город еще не был виден за лесистым холмом, все говорило о его близости. В лесу пересекались узкие тропинки, и вообще вся местность казалась «обжитой» из-за валяющихся повсюду клочков бумаги, обрезков досок и прочего сора, оставшегося после людей.

Первым взобрался на холм рядовой Виириля, большеголовый горлопан и гроза офицеров; в мирное время он без конца сидел на гауптвахте. Однако на войне он проявлял прямо-таки сумасшедшую храбрость и всегда ходил добровольцем в разведку. Если бы не эта храбрость, ему едва ли простили бы его непристойную болтовню о священной войне.

Взобравшись на гребень холма, он застыл в изумлении:

— Эй, вы, свиные рыла! Вон он красуется, Петрозаводск.

— Иди ты?

— Да, и оттуда валит дым. Там финские мальчики уже грабят вовсю.

Солдаты кинулись за ним. Впереди открывался аэродром, за ним виднелись дома Петрозаводска. Гладь Онежского озера сливалась вдали с сине-серым горизонтом. В городе поднимались столбы дыма, там и сям слышалась редкая стрельба.

— Вот он.

— И из-за этого городишки мы поднимали шум!

Их удивила серая монотонность города, его унылый внешний вид. Среди хаотического скопления деревянных домов высилось лишь несколько белых каменных зданий. Вот тебе и весь город. Петрозаводск разочаровал их. Но окружающая природа была красива. Синий от дыма воздух струился над сверкающей водной гладью озера; вдали, подернутые сизо-синей дымкой, маячили мысы.

— Сто-о-ой…

Рота остановилась, и они сели на землю, любуясь открывшимся перед ними видом. Солдатам казалось, что они свершили нечто великое. Вот он, этот город. Ради него они вынесли все муки, преодолели все препятствия. Теперь они у цели, и здесь окончится для них война. Они почему-то верили в это.

Рахикайнену не терпелось:

— Чего мы торчим здесь? Другие уже хватают лучшие куски.

Рокка оперся на винтовку и сказал:

— Мне наплевать. Вот если бы здесь был Кякисалми.

— Я тоже так думаю, — сказал Суси Тассу печальным голосом, в котором отразилась не столько тоска, сколько гордость за свои родные места.

Коскела ничего не сказал. Он сидел на земле, подставив лицо солнцу. Уж если что и говорить, так разве что: «Славно пригревает».

Хиетанен сидел на земле. Он долго молчал, затем разразился напыщенной речью:

— Привет тебе, предмет наших сокровенных надежд! Если б только все ребята были живы и могли посмотреть на тебя. Все, кто сыграл из-за тебя в ящик. Мы здесь, несмотря на все дьявольские уловки, которыми враг пытался нас остановить. Ребята! Это исторический момент! Об этом будут петь в солдатских песнях. Детки споют о том, как мы ползли-ползли и приползли в Петрозаводск. Да-а… Такое событие случается не каждый день. Перед нами самый новый город Финляндии… и в нем непременно должны быть бани. У меня чертовски чешется тело. И если я запущу лапу себе под мышку, то будьте покойны, обязательно достану оттуда четыре или пять вшей.

— Твои вши — это еще что! — презрительно сказал Рахикайнен. — У меня вот уж несколько недель сидит одна возле пупа на аркане. Зовут Оскар, в полсантиметра величиной, ей-ей, и крест свободы на спине. Только чего ради нас сюда заткнули? Боюсь я, братцы, что нас все-таки перебросят в Шую. Резервисты, слыхать, отказались идти дальше. И тогда нам снова придется отдуваться за всех.

— Я в Шую не пойду.

Мяяття сидел на земле, обняв колени руками, и задумчиво смотрел на город.

— А если заставят? — спросил Сихвонен.

— Скорее умру.

— Слышишь, Коскела, что болтают эти охламоны? Они бунтуют. Что ты на это скажешь?

Коскела лежал ничком на земле и устраивал бой муравьев, стравливая их с помощью веточки.

— Отстань,- отмахнулся он от Рокки, ибо как раз в это мгновение два муравья бросились друг на друга. Он улыбнулся той своей удивительной затаенной улыбкой, которая лишь чуть сверкнула в глазах и согрела уголки губ.

К ним подошел Карилуото. Он снял фуражку, и его волосы свободно развевались на ветру. Голову он держал высоко, прямо и неподвижно. Сам того не сознавая, он чувствовал себя этаким светловолосым западным рыцарем-завоевателем, который смотрит с горы на покоренный им город. Не замечал он и того, что и лицу своему придал «твердое как сталь» выражение. В его жизни произошло величайшее событие. Командир финской стрелковой роты, он увидел, как флаги с голубым крестом[14] взвились на самых высоких зданиях Петрозаводска. Все тяжелое, что было позади, в эту минуту забылось. Он стоял, сын своего независимого отечества, молодой рыцарь- крестоносец, и в горле у него першило. Он был взволнован.

Сглотнув подкативший к горлу комок, Карилуото поддернул повыше ремень, оттянутый кобурой с пистолетом, выпятил грудь и сказал:

— Так вот, ребята. Части егерской бригады и первой дивизии вошли в Петрозаводск с юга и юго-запада. Так уж получилось, что не мы первые. Но кто бы ни оказался там первым, факт остается фактом: мы расчистили путь. И если история этого не признает, значит, она лжет. В городе еще есть разрозненные остатки частей противника, но скоро с ними будет покончено. Мы временно остаемся здесь и отвечаем за то, чтобы из города никто не ускользнул. Можете передохнуть, но смотрите в оба.

— Нас отведут на отдых?

— Не знаю, но будем надеяться. Так-то, ребята. Наша рота первая увидела город. Я хочу сказать, первая из наступающих на нашем направлении частей.

— Да, а Виириля первый из всех.

— Да, я первый, ха-ха-ха-ха… ха-ха-ха-ха! Я первый увидел!

Карилуото нехотя улыбнулся. Он не мог не признать, что Виириля — самый храбрый солдат в роте, но все же чувствовал к нему неприязнь. Ну разве не издевательство говорить об этой рахитичной обезьяне в связи с таким торжественным часом! Уже один его внешний вид вызывал антипатию. Сгорбленная спина, кривые ноги, большая голова. Мундир всегда полурасстегнут. Вещмешка у него не было и в помине. Лишь закопченный котелок болтался на крючке ремня. Карманы, набитые всякой всячиной, оттопыривались, из-за голенища сапога выглядывала ложка. Иногда Карилуото всерьез полагал, что Виириля сумасшедший. Это похохатывание, вот как теперь, лишенные всякого смысла фразы… Проревет что-нибудь и потом хохочет, вертя головой.

— Ха-ха-ха-ха! Рядовой Виириля… ха-ха-ха-ха-ха. Страж отечества, ха-ха-ха-ха-ха…

Карилуото, почувствовав отвращение, отошел в сторону. Трудно было найти в этом человеке хоть что-то, соответствующее его только что такому возвышенному настроению.

Время шло. Стрельба в городе утихла, и видно было, как в него вновь вернулась жизнь.

— Нам остается только облизываться, ребята. Там уже все растащили. — Рахикайнен тоскующим взглядом смотрел на аэродром, на город.

III

Сначала похоже было, что они так и не попадут в Петрозаводск. Но когда стемнело, пришел срочный приказ войти в город для несения гарнизонной службы. Там нашли огромный запас водки, вероятно оставленной умышленно, и солдаты прежнего охранного батальона перепились и теперь грабили город.

Они прошли вдоль шоссе Первого мая, в одном месте которого увяз здоровенный трактор. Им то и дело приходилось искать укрытие — мимо со свистом пролетали пули. Это стреляли наобум гуляющие по улицам пьяные солдаты. Потомки гаккапелитов[15] праздновали победу.

На одном перекрестке они увидели капитана и трех солдат. Точнее, двое солдат тащили вдребезги упившегося капитана, взяв его под мышки, третий шел впереди и играл на мандолине. Ноги капитана волочились по земле, голова свешивалась на грудь, но время от времени он поднимал ее и издавал рев.

— Черт побери, попробуй теперь идти сам, — говорил ему один из солдат. — Пили поровну, а он один как травленая муха.

— Сыграй, Хессу… — бормотал капитан. — Сыграй «От Двинской губы до Ладоги мы прочертим границу мечом»… Злодейке судьбе нас не пошатнуть… Та-ра-ра-ла-ла… ра-ла-ла… ра-ла.

— Попробуй хоть чуток двигать своими ногами…

— Иди, пока идется. Та-ра-ра-ла-ла… ла-ла-ла… ла-ла. — Капитан покачал головой и загорланил дальше: — «Злодейке судьбе нас не пошатнуть. Погоня закроет дорогу. Защитой Финляндии славен наш путь, ее охранять будем строго». Эй, вы, какой части? — Капитан заметил идущий навстречу батальон и заорал: — Добро пожаловать в наше молодежное общество. Эй, вы! Какой части? Представьтесь! Я капитан Уско Антеро Лаутсало… по кличке Божья Гроза. Я гроза русских номер один… Ведь над ними сейчас бушует гроза… Сыграй, Хессу, чтобы эти солдаты услышали, как идет капитан Лаутсало…

Ламмио приказал спутникам капитана увести его с глаз долой, но получил дерзкий ответ:

— Черта с два! Мы под командой капитана, и лейтенант нам не указ.

Было очевидно, что солдаты с лакейской наглостью злоупотребляют братством пьяных, но Ламмио был бессилен что-либо сделать, ибо не мот арестовать капитана. Эту горькую пилюлю он должен был проглотить. Солдаты вели себя как слуги, получившие власть над своим слабосильным хозяином: «Слушай, Уско… Эй, Уско…»

Заметив Ламмио, капитан попытался встать на ноги и напустил на себя уморительно важный вид. Его голова покачивалась из стороны в сторону, и вспышка энергии в нем грозила вот-вот погаснуть.

— Лейтенант… я спрашиваю… Я капитан Уско Антеро Лаутсало… Я вас спрашиваю… Я, уже в Зимнюю войну получивший кличку Божья Гроза… спрашиваю вас, по какому праву вы приказываете моим людям…

Тут капитан окончательно уронил голову на плечо, икнул и, позабыв про Ламмио и про всю свою важность, взревел:

— Пусть на ф-ф-финской зем-мле всегда… ик… ик… доблесть и отвага…

— Считаю себя вправе заметить вашим людям, что они ведут себя неподобающе, — сказал Ламмио.

— Ик… ик… Приказываю… ик… Вперед, мои удальцы. У нас еще есть полведра спирта… не так ли? — Капитан вопросительно поглядел на своих солдат и, когда те кивнули, продолжал: — Играй, Хессу… Все должны слышать, как идет капитан армии Финляндской Республики Уско Антеро Лаутсало… ик… Мы овладели Петрозаводском. Осуществились вековые мечты… ик… Играй, Хессу. Э… гей… Вперед. В нас горит огонь любви и ненависти… Кто может преградить нам путь? Раз сын Севера выступил в поход… стой… победа будет за нами… ик…

Рев и треньканье на мандолине слышались еще некоторое время после того, как собутыльники завернули за угол.

Затем они встретили еще двух солдат.

— …Мы самые старые солдаты в части… Сам знаешь, всегда были впереди… В Ведлозере, черт побери… Представляешь, сержант… не захотел идти… а я ему: черт возьми, дай сюда автомат… восемнадцать трупов осталось лежать…

Наконец они увидели первого местного жителя. Это была женщина, поспешно и боязливо тащившая куда-то тюфяк. Она была далеко уже не молода, голова замотана множеством платков, на нотах сапоги. Одета женщина была в подпоясанный шерстяным поясом ватник. Она испуганно ускорила шаг, когда встретившийся ей пьяный солдат пошел с нею рядом, бормоча какую-то галиматью на исковерканном русском языке:

Женщина в страхе убыстрила шаг, но солдат не отставал, продолжая нести тот же вздор. Он даже взял ее за руку и похлопал ниже спины:

Женщина скользнула в какой-то дом, и лесной воин остался на улице, разочарованный и растерянный. Солдат оказался высоким и кряжистым. Лицо его скрывала рыжеватая борода. Летняя форма лоснилась от грязи, пуговицы были частью расстегнуты, частью вовсе отсутствовали. На колене — большая заплата. Голенища сапог дважды завернуты, и из-под них выглядывали шерстяные носки.

Солдат засунул свои огромные руки в карманы и, пошатываясь, пошел прочь, ревя на ходу:

— Нам выступать Маннергейм дал приказ… Мы целимся русским прямо меж глаз…

Когда солдат взял женщину за руку, Карилуото сделал несколько шагов им навстречу, но, увидев, что женщина скрылась в доме, остановился. Его душили стыд и злоба. Эти… такие обормоты… Откуда они взялись?

Однако женщина напомнила ему о Сиркке. Хотя она была уже стара и во всех своих одеждах походила скорее на Деда Мороза, при виде ее его мысли унеслись к женщинам вообще и, конечно, в конце концов к Сиркке. В его отношениях с Сирккой было столько прекрасного, что их не могла замутить никакая дурная мысль. Ему виделось лишь ее узкое, красивое лицо, нежные плечи и грудь, которой он как-то коснулся невзначай. Резкая, опустошающая душу тоска хлынула в его сердце: «Когда же я получу отпуск?»

Какая это была великолепная мысль! Домой — покорителем Петрозаводска! Он знал, что скоро получит повышение. Лейтенант Карилуото. Двадцатилетний юноша, который принял командование ротой, когда командир был убит, и отразил атаку противника. И вот он в Петрозаводске. Знают ли об этом дома?

Карилуото оглянулся. Солдаты колонной; по двое маршировали за ним. «Финны входят маршем в Петрозаводск». Сколько раз он слушал ребенком, как отец и его знакомые вели беседы о Восточной Карелии. О соплеменном народе, который стонет под чужеземным игом и освободить который — задача финского народа. Задача, о которой невозможно было забыть. О пей приходилось думать за едой и за работой, днем и укладываясь спать, она напоминала о себе ночью во снах. И вот это случилось. Карелию освобождают.

От перекрестка им навстречу шла шумная группа солдат с узлами и ящиками на плечах. Но Карилуото был поглощен своими мыслями и не обратил на них никакого внимания. К тому же рота еще не приняла на себя обязанностей по поддержанию порядка в городе, так что пьяных пока можно было игнорировать.

Откуда-то донеслись выстрелы и крики. На Уккоссалми еще полыхали пожары, окрашивая вечернее осеннее небо в кроваво-красный цвет.

На Петрозаводск спустилась ночь — его первая ночь в качестве финского города.

— …Та-ра-ра-ра-ра, ра-ра-ла-ла-ла… та-ра, ра-ра-ра-ра-ра-ра-ра… А я говорю врачу… сам справляй нужду в эти бутылки…

Склад водки был уничтожен, но солдаты уже успели растащить ее запасы ведрами по квартирам.

IV

Стоять гарнизоном было очень приятно. Можно сколько душе угодно бродить но городу, знакомиться с ним, узнавать разные интересные вещи. Так, они собирали душевнобольных, которых распустил из городской психиатрической больницы какой-то пьяный солдат. Он вообразил, что раз речь идет об освобождении, значит, надо выпустить всех, кто сидит под замком. Такое объяснение он дал, когда стало известно о случившемся, и надо признать, оно было довольно логичным. Солдаты удивлялись, когда время от времени встречали на улицах молодых русских, одетых в гражданские пальто поверх военной формы. Вероятно, это были отставшие от своих частей бойцы, самовольно перешедшие на гражданское положение, и они, финны, ничего не имели против. Ведь и им хотелось того же.

В их обязанности входило охранять дома от грабителей, но, в сущности, какая разница, кому принадлежат старые патефонные пластинки, гитары и балалайки, пуговицы и прочая дребедень, за которой охотились воры? В городе, на их взгляд, просто не было ничего стоящего. Они получили приказ охранять население, но, когда склад водки был уничтожен и основная масса войск выведена из города, жизнь в городе потекла так мирно, в этом не было необходимости. Солдаты сами завязали знакомства среди жителей, которые сперва робели, но мало-помалу стали общаться с ними свободнее. Кое-кому из солдат удалось завести знакомство с женщинами, и, разумеется, Рахикайнену — одному из первых. Его пребывание в городе было настоящей эпопеей, ибо оккупированный город со своим барахлом, голодными жителями, женщинами, укромными уголками и большими армейскими складами был словно создан для него. Рахикайнен обделывал свои дела, как крупный коммерсант: не столько ради барыша, сколько потому, что такова была его натура. Он просто жить не мог без того, чтобы не ввязаться в какую-то интригу. А так как здесь явно были возможности для крупного промысла, он хватался за них обеими руками. Главным видом его деятельности было добывание съестного голодающим городским жителям. Добытое он по большей части использовал в качестве платы молодым девушкам. Одному военному чиновнику — знатоку искусств — он продал иконы, считая его при этом сумасшедшим: как, платить деньги за эти заплесневелые изображения святых! Солдаты постарше и не столь расторопные могли, не ведая заботы, обратиться к нему с просьбой по женской части: Рахикайнен уже знал тех, кто был готов торговать своим телом за хлеб. Мать своей собственной семнадцатилетней зазнобы он продал за две пачки сигарет одному солдату ветеринарной роты.

Они наслаждались жизнью. Служба ограничивалась редким патрулированием по городу, и этому блаженству, казалось, не будет конца, так как им приказали привести в порядок русские казармы и поселиться в них.

Город назывался теперь Яанислинна — Онегоград. Вместо памятника Ленину на постамент установили финскую пушку и вообще любыми способами старались напомнить, что город теперь принадлежит им.

Рокка, Хиетанен и Ванхала шагали по улице, упорно не отдавая честь встречавшимся по пути офицерам. Дело в том, что в городе со временем появилось великое множество солдат и офицеров из тыловых частей. Эти господа вели себя так высокомерно, что три приятеля охотно отправились бы на гауптвахту, чем стали бы отдавать честь. Они благополучно миновали уже нескольких офицеров, пока им навстречу не попался капитан, который, казалось, уже издали заприметил их. Когда трое дружков хотели пройти мимо, сделав вид, что не замечают его, остановил их:

— В чем дело? Почему не отдали честь?

На капитане была фуражка и блестящие сапоги со шпорами. Козырек надвинут на самые глаза, как бы про водя ровно посередине лба «грозную линию фронта». В складках вокруг рта залегли мнимая сила и воинственность.

Эта сила и воинственность еще больше настроили друзей на сопротивление. Они хотели было промолчать, но капитан запальчиво повторил:

— Отвечайте. Почему не отдаете честь старшему по званию?

Рокка усмехнулся. Это была та самая кривая усмешка, которая скрывала в себе озорство. Она-то и привела капитана в ярость, тем более что Рокка ответил:

— Мы не заметили.

Чему вы ухмыляетесь? Не заметили! Если это та тем серьезнее проступок. Младший офицер — и не видит старшего на улице. Как же вы видите противника на местности?

Рокка перестал улыбаться, склонил голову набок, подняв палец, начал с притворной серьезностью объяснять:

— Видишь ли, какая тут закавыка: у меня что-то вроде слепоты на цвета. Я не различаю толком серого цвета. Зато зеленый вижу хорошо и обхожусь с неприятелем как надо. А наши офицеры одеты в серое, вот я их и не вижу. Такое вот дело. Блестящее я, правда, вижу, так что шпор твои заметил, это уж будь спокоен. Просто замечательные шпоры!

— Какой вы части? Какой части, я спрашиваю? Фамилия? Назовите вашу фамилию! — Капитана душила такая ярость, что он потерял способность ясно соображать и только повторял: — Какая часть?! Какая часть?!

— Санный батальон Куопио, хи-хи-хи.

Ванхала обычно в таких случаях помалкивал, но речь Рокки завела его, он отпустил вожжи и — соблазн был так велик — перестал сдерживать себя.

— Я арестую вас. Марш на гауптвахту!

— Братцы, бежим. Ванхала, дай мне пластинки.

У Ванхалы в одной руке был патефон, в другой — пакет с пластинками, и Рокка подхватил его, чтобы Ванхале было легче бежать. Хиетанен и Ванхала поняли, что Рокка не шутит, и дунули вслед за ним. В нескольких метрах поодаль, как на заказ, начинался узкий переулок. В нем они и исчезли, оставив на улице капитана, который кричал им вслед:

— Держите их! Держите!.. Сто-о-ой!

Дружки пробежали квартал, нырнули в следующую улицу и, только обогнув несколько углов, сочли себя в безопасности. Задыхаясь и отдуваясь, Рокка сказал:

— Позор нам, здоровым дядям, бегать от такого хмыря, но я не хочу идти из-за него на губу. Тут может завариться такая каша, что мы не расхлебаем ее и за две недели.

Они шли, оглядываясь, но погони не было. Капитан не бросился им вдогонку, а шедшие по улице солдаты, заслышав его вопли, поспешно скрывались. Они без долгих раздумий принимали сторону трех дружков и ни за что не стали бы их ловить, разве что для видимости подчиняясь приказу.

Ванхала блаженно улыбался. Он впервые осмелился подшутить над офицером:

— Ожесточенный бой в целях дезориентации противника, хи-хи-хи.

— А что с этим делать? — Хиетанен указал на приближавшегося к ним верхом на породистой лошади подполковника, который оглядывался по сторонам, явно упиваясь собственным величием.

— Тут я пас, — сказал Рокка, пользуясь языком картежников, и шмыгнул в подворотню. Хиетанен и Ванхала следовали за ним, и все трое наблюдали оттуда, как подполковник проезжает мимо. Они продолжили свой путь, следуя за двумя военными чиновниками и армейским священником, которые шагали впереди них, оживленно беседуя.

— …Вепсы, кажется, лучше всех сохранили народный дух…

— …Самым разумным было бы дать православной вере умереть естественным образом, коль скоро большевики так долго ее душили. Возрождение религиозной жизни должно бы идти по линии лютеранства. Крещение всех детей отныне следовало бы предоставить евангелической церкви. Речь идет, конечно, не о преследовании старой религии, но, действуя естественным путем…

— …Русских все же следует отделить. Вероятно, это разрешится путем переселения, как только немцы овладеют всей европейской частью России.

Священник и чиновники свернули на другую улицу. В угловом доме помещалось какое-то военное учреждение; во дворе солдат держал под уздцы запряженную в двухколесную коляску лошадь. Из дома вышел лейтенант с красивой «лоттой». Лейтенант преувеличенно галантно поклонился и сказал:

— Экипаж подан, ваше изящество. Окажите мне честь и разрешите показать вам Яанислинну с высоты этой старой коляски.

«Лотта», смеясь, села в коляску:

— Ты неисправим… Фи, как я только осмелилась?..

Возница стал по стойке «смирно», отдал поводья лейтенанту, и коляска тронулась, покачиваясь на рессорах.

— Все в порядке, — смеясь, сказал Рокка. Он от души забавлялся, решив, что «лотта» и лейтенант любовники.

Внезапно они остановились: их взору открылась картина, от которой кровь быстрее побежала в жилах. По улице навстречу им двигался отряд финских студенток. Эти молоденькие девушки добровольцами приехали навести в городе чистоту. Они шли сомкнутыми рядами, пытаясь даже шагать в ногу, но из этого ничего не получалось, несмотря на все их старания. На девушках были коричневые комбинезоны, деревянные башмаки и пилотки, из-под которых «упрямо и задорно» выбивались кудри. Звонкими и чистыми голосами они пели: «Русскому духу в Финляндии не быть…»

Три друга грустно смотрели им вслед, насколько вообще могут грустить такого сорта мужчины. И Рокка тоже не мог оторвать глаз от девушек, хотя и был уже отцом трех детей.

Теперь, братцы, надо проведать Веерукку. У нас тоже есть девушки, — сказал он, и друзья с ним согласились.

У них было место, куда они могли прийти на свидание к девушкам; там их ждали. Свидания эти были невинного свойства, так как девушки с самого начала не поощряли никаких попыток к сближению. Девушек было трое — одна русская и две карелки. Дружки прихватывали с собой патефон, и девушки танцевали под музыку русские танцы, а солдаты с удовольствием глядели на них.

— Только зайдем сперва в роту за хлебом. Я приберег несколько кусков для Тани и Алеши.

Хиетанен уже приобрел в том же доме двух подопечных сирот. Он часто приносил им еду, если только удавалось ее где-либо достать, и дети, завидя его, всегда выбегали ему навстречу. Не хотел он разочаровывать их и на этот раз. Рокка и Ванхала понимали его.

В казарме Хиетанен обнаружил, что хлеба у него слишком мало, и отправился на склад просить Мякилю, чтобы тот выдал ему авансом завтрашний паек. На складе шел спор между Рахикайненом и Мякилей; Мякиля утверждал, что Рахикайнен украл у него сахар.

— Нет, браток. Не нужен мне твой сахар. Я добываю его в других местах.

— Хм… Видели же люди.

— Послушай, выдай мне вперед мою завтрашнюю пайку хлеба,- сказал Хиетанен.- Мне нужно.

— Сейчас не время раздавать пайки. И потом, вы носите хлеб в город.

— Но я ведь прошу всего лишь свою долю.

В конце концов Мякиля хлеб выдал, но при этом так прозрачно намекнул на связь между хлебом и женщинами, что Рахикайнен счел своим долгом откликнуться:

— Если тебе завидно, могу похлопотать и для тебя. Есть у меня одна на примете. По-фински не говорит, но для такого дела язык и не нужен. Грудь — во! Ты такой, небось, сроду не видал.

Мякиля не ответил. Он лишь кашлянул и ушел к себе на склад, оскорбленный до глубины души. А Рахикайнен поспешил вслед за Хиетаненом.

— А у тебя какая?

Хиетанен таинственно прошептал:

— Другой такой нет на свете, черт возьми! Она была здесь заправилой. Какая-то комсомолески.

— Надо же!.. Моя тоже первый сорт. Но я сказал Мякиле правду. Если тебе нужно или кому-то из твоих, я устрою. И не дорого возьму за это… Она толстушка, а груди знаешь какие? Как два маленьких поросенка с задранными задами.

— Упаси бог!.. Мне хватает. Ну, пока!

Когда Рокка, Ванхала и Хиетанен подошли к дому, где жили девушки, навстречу им выбежали Таня и Алеша:

— Юра! Юра!

Так они переиначили имя Урхо, и Хиетанена это очень забавляло. Алеше было восемь, Тане шесть лет. Их отец был убит в самом начале войны, и они остались сиротами военного времени. Они ничего никогда не просили, просто не спускали глаз с Хиетанена, ожидая, когда он сунет руку в свою сумку за хлебом. Однако Хиетанен нарочно медлил, на некоторое время оставляя детей в неизвестности, и отдал им хлеб только во дворе. Дети принимались благодарить его по-фински, хотя больше по-фински ни одного слова не знали. Куски хлеба они прятали за пазуху, потому что мать велела им все, что они получали, приносить домой. Хиетанен подмигивал им и кричал:

— Алеша, alas ryssä![16]

— Алас, русся,- откликался Алеша и смеялся, не понимая, что это значит.

Во дворе был еще и третий ребенок, мальчик лет шести, в рубашке и штанах взрослого, закатанных так, чтобы не волочились по земле, с буденовкой на голове. Мальчик пристально глядел на солдат, пятясь назад по мере того, как они приближались.

— Алеша, Таня! — позвал Хиетанен детей, которые уже поднялись на крыльцо. Они остановились, и он поманил их рукой.

— Дайте ему немного хлеба. В следующий раз принесу вам больше.

Не понимая слов, дети догадались, о чем речь, и позвали приятеля:

— Гришка!

— Криска, ити сутаа! -крикнул Хиетанен, но мальчик лишь недоверчиво глядел на него. Только когда Хиетанен показал хлеб, он опасливо подошел поближе, а получив кусок, повернулся кругом и со всех ног пустился наутек.

Хиетанен смеялся от души:

— Только пятки сверкают.

Затем они отправились к девушкам. Хиетанен познакомился с ними в первое же утро своего пребывания в городе. Тогда он ворвался в дом, держа винтовку наизготове, и покраснел от стыда, увидев красивые девичьи глаза, устремленные на него.

Девушку звали Верой, она была учительницей из Восточной Карелии. После оккупации города финнами девушка взяла к себе двух своих подруг. Хиетанен с самого начала ощущал какое-то смущение и робость в присутствии Веры и не решался приходить один, а потому брал с собой для моральной поддержки Ванхалу и Рокку. С Верой почти любой мужчина чувствовал бы себя несколько неуверенно. Это была девушка редкой красоты, и к тому же держалась она спокойно и гордо. Чистые черты ее лица были выразительны и вместе с тем тверды и благородны. С завоевателями она держалась учтиво, но с достоинством, может быть, потому, что была убежденной коммунисткой, но скорее всего оттого, что сознавала свое духовное превосходство над этими тремя солдатами. И все же, несмотря ни на что, она часто весело болтала с ними, охотно танцевала. Мало-помалу Хиетанен завоевал расположение Веры и ее подруг. Они знали, что. Хиетанен приносит хлеб живущим в доме ребятишкам, и были ему благодарны.

Девушки приготовили чай. Ванхала достал из кармана грязные куски сахара, которые уже долго валялись там, и предложил их девушкам. Годились и такие: с уходом русских девушки остались без съестного, они ничего не успели запасти и узнали нужду уже очень скоро.

Вера сидела, глядя в угол, и почти не разговаривала. Хиетанен не отводил глаз от ее профиля, столь красивого, что дух захватывало. Такие лица он видел лишь мельком в родном приходе, по пути на маслодельный завод, в каком-нибудь проезжающем мимо шикарном автомобиле.

— О чем тужишь, Веерукка? — спросил Рокка, не любивший задумчивых людей. — Шла бы танцевать, развеяла к черту тоску.

— Молчи! Она скучает по жениху, — сказал Хиетанен и покраснел.

— У Верочки нет жениха, — вставила Нина, другая девушка-карелка.

Вера улыбнулась, но тут же снова погрустнела и произнесла:

— Зачем вы пришли в нашу страну? Почему не оставили нас в покое?

— Не говори так, Вера, не надо, — возразил Рокка. — Ведь вы первые начали. Отняли у меня дом. Ты говоришь, мы все разрушаем, а пойди посмотри, какой порядок у нас на Карельском перешейке. Мы не были бы здесь, если бы вы оставили нас в покое.

— Послушай… Знаешь, кто первый начал? Гитлер. Но он плохо кончит.

Вера говорила смело, в особенности когда увидела, что эти солдаты не сердятся. Она никогда не заискивала, не выказывала ни малейшего подобострастия, не скрывала своих взглядов. Хиетанену было нелегко. Ему не хотелось возражать ей, хотя он отлично знал, что она коммунистка, и считал ее жертвой пропаганды. В конце концов он пошел на некоторые уступки, признав, что Гитлер агрессор, но придерживался мнения, что с финнами дело обстоит иначе.

— Чего же ты наводил на меня винтовку? — спросила Вера и улыбнулась.

Вера говорила на довольно чистом финском языке, как и полагается преподавателю, хотя и не все финские слова выговаривала правильно.

— Откуда мне было знать, кого я здесь встречу? — сказал Хиетанен и серьезно продолжил: — Я, конечно, признаю, что война — это скверная штука для обеих сторон, кто бы ее ни начал. Но больше всего страдают те, кто меньше всего виноват. Например, дети.

— Вот ты и принес им хлеба, — сказал Рокка и повернулся к Вере. — Слышишь, Веерукка, ты говоришь, что мы злодеи, а вот Хиетанен взял завтрашнюю пайку и принес ее Алеше и Тане.

Хиетанен покраснел от удовольствия, когда Рокка упомянул при Вере о его поступке, но совсем смешался, когда Вера, ни слова не говоря, поднялась и поцеловала его в щеку. Он попытался улыбнуться, но не смог. Не удалось ему также разделать под орех Ванхалу, когда тот, хихикая, заявил:

— Наши ребята делятся собственными пайками с детьми наших братьев по крови, изголодавшимися под властью большевиков…

Не успел Хиетанен найти подходящий ответ, как Вера, вспыхнув, опередила его. Устремив на Ванхалу испепеляющий взгляд своих красивых глаз, она резко произнесла дрожащим от волнения голосом:

— Уж ты-то ничем с детьми не поделишься. Все съедаешь сам, вон какое брюхо отрастил.

— Отрастил брюхо, говоришь? — смеясь, подхватил Рокка, а Вера описала рукой круг, изображая тучность Ванхалы. Это помогло Хиетанену собраться, и он громче всех рассмеялся. Ванхала тоже смеялся от души.

— Отрастил брюхо, — повторял он. — Хи-хи, отрастил брюхо…

Хиетанен нетерпеливо потребовал музыки, и Ванхала завел патефон.

— Что поставить? Речь Сталина?

У Ванхалы было несколько больших пластинок с речами Сталина. Он часто их проигрывал, повторяя про себя некоторые наиболее отчетливые русские слова.

— Поставь «Катюшу», — сказал Рокка. Это была его любимая пластинка.

— Ударный батальон»! — сказал Хиетанен, предпочитавший марши.

Ванхала не стал объяснять, чью просьбу он собирается исполнить. Он поставил «Катюшу» — русскую песню в быстром темпе, под которую девушки часто танцевали; в надежде на это Ванхала и сейчас выбрал ее. Как только прозвучали первые такты, Рокка весь ожил, задвигался в лад музыке и сказал:

— Слушай, Вера. Танцуй одна. У тебя чертовски проворные ноги.

Вера встала и начала танцевать. При первых медленных тактах она будто сосредоточивалась, чтобы настроить себя на последующие быстрые и бурные движения, а под конец закружилась в таком вихре, что дружки не поспевали следить за нею глазами.

Рокка, которому огневая заключительная часть была особенно по вкусу, казалось, только ее и дожидался. Сначала он приговаривал:

— Не так! Не так! Как в прошлый раз! Тогда ты танцевала быстрее.

Когда темп начал убыстряться, Рокка захлопал в ладоши, оживился, как бы пританцовывая в такт музыке.

— Ага, вот так, вот так. Видите, ребята, как танцует эта девушка? Хорошо, Веерукка! Вот черт, как же она проворна!

Вера продолжала танцевать — не для зрителей, по всему было видно, только для себя. Ее тело подчинялось тончайшим музыкальным оттенкам, наслаждалось музыкой, будто в экстазе. Когда танец окончился, она сдержанно улыбнулась от радости, которую он ей доставил.

Три рыцаря-крестоносца открыто любовались ею. Они не понимали сдержанной красоты танца, не понимали, что Вера могла бы выступить с ним перед любой самой взыскательной публикой. Они удивлялись лишь его темпу.

Когда они уходили, Хиетанен задержался у двери, которую Вера хотела за ним закрыть. Он как бы в шутку дотронулся до комсомольского значка, приколотого к ее блузке, с трепетной радостью легонько нажал на него и чуть ли не испуганно, стараясь придать своему голосу игривые интонации, сказал:

— Можно взять это на память?

— Возьми!

Хиетанен тут же устыдился своего неуклюжего заигрывания и поспешил за остальными. Вера долго глядела ему вслед: казалось бы, с симпатией, но одновременно так, что Хиетанен чувствовал: дальше это продолжаться не может. Он смутно сознавал, что Вера ему не ровня, и потом: к чему все это приведет?

Он догнал друзей слегка печальный и расстроенный, но все же счастливый тем, что дотронулся до Веры. Не в силах удержаться, заметил:

— Удивительные тут женщины, надо сказать!

— Чмокают в щечку. Остался бы ты здесь, вот тебе и воссоединение финских племен.

Хиетанен был всецело захвачен своим чувством и не разобрался толком, что Отрастил Брюхо шутит. Он сделал вид, что всего лишь восхищается танцем Веры, испугавшись, что может показаться смешным.

— И как только она может так быстро вертеться! У нас дома, когда я танцевал, девушки были такие неповоротливые, что казалось, будто проводишь плугом борозду на поле.

— Послушай, Отрастил Брюхо, — смеясь, сказал Рокка. — Мы больше не будем брать Хиетанена к девушкам. С ним случится разрыв сердца, и мы лишимся его.

— Хи-хи-хи… Дети Вяйнелы находят друг друга… Хи-хи-хи… Они больше не разбросаны по свету… хи-хи-хи…

Тут только до Хиетанена дошло, что приятели потешаются над самыми святыми его чувствами, и он тоже начал куражиться, стараясь скрыть то доброе, что проявилось вдруг в его душе:

— Не думайте, будто я так сразу и рассиропился! Я такими вообще не интересуюсь… На черта? Мне хватает других забот. На кой дьявол мне все это?

Он замолчал, полагая, что ему удалось уверить друзей в том, что он свободен от таких грехов, как жалость к голодным детям или влюбленность, выходящая за рамки примитивного заигрывания.

Приближаясь к своей казарме, они встретили ватагу маленьких ребятишек, просивших хлеба или сигарет. Они дали им сигарет, не сомневаясь, что те отнесут их своим отцам. Благодарность детей вылилась в залпе финских ругательств. Очевидно, они выучились им у солдат и считали, что это подходящая плата за курево. Следом за друзьями увязался маленький мальчик: он остался без сигарет и, стараясь задобрить солдат, непрерывно кричал:

— Перкеле! Перкеле!

Ванхале стало смешно, и он бросил ему сигарету.

Подойдя совсем близко к своей казарме, они услышали, что там идет вечернее богослужение. Звуки молебна, исполняемого всей ротой, летели во мраке над городом:

— …На-аша крепость… и защи-и-ита…

Они осторожно свернули на задворки, чтобы их не увидели.

В этот вечер Хиетанен долго сидел у окна, глядя на улицу и напевая:

— И в жа-а-ар-ко-ом бо-о-ю-ю…

V

На другой день был парад. Дел у них не прибавилось — они должны были лишь наблюдать за порядком в городе. Из их батальона было отобрано несколько человек для участия в параде, но взвода Коскелы это не коснулось. Зато повышения и награды полагались им так же, как и другим. Коскела получил чин лейтенанта, Хиетанен — обещанные майором сержантские лычки, а Мяяттю произвели в капралы. Медалями были награждены почти все солдаты — медаль Свободы второй степени стали давать за одно лишь усердие по службе.

Вечером они переселились в казарму. Они работали без продыху целый день и наконец привели ее в порядок. Переселение их не радовало — жить в старых домах было во всех отношениях привольнее. И опасения их быстро оправдались. Тотчас после переселения в казарму Синкконен, который тоже получил повышение — был произведен в фельдфебели, — построил роту в коридоре четырьмя рядами. С переселением в казарму в этого старого солдафона словно бес вселился. Получив по носу сразу же после появления в роте, он держался тише воды, ниже травы, но теперь явно решил взять реванш. С важным видом прошелся он перед строем, откашлялся, вытянул шею и скомандовал:

— По порядку номеров рассчитайсь!

— Первый… второй… третий… четвертый…

Солдаты рассчитывались лениво, демонстративно прикидываясь более инертными, чем они были на самом деле. Когда расчет был закончен, рапорта об отсутствующих не последовало, хотя Синкконен ясно видел, что третий и четвертый ряды неполны.

— Сколько недостает? Что вы там, спите? Почему не докладываете об отсутствующих?

— А кто их успел сосчитать? — крикнул кто-то сзади.

Синкконен приказал крикуну заткнуться, но тут вступился другой солдат:

— В нашем взводе семеро убиты. Ранено двенадцать, из них восемь вернулись обратно.

— Что?.. Что там еще за разговорчики?

Синкконен внутренне сопротивлялся нажиму солдатской массы. Он утратил свою былую самоуверенность и, чтобы скрыть это, перешел па крик:

— Очевидно, некоторые типы здесь воображают, что дисциплина в армии больше не нужна. Это опасное заблуждение! Заявите сзади, скольких недостает!

— Ну, двоих, — сказал кто-то, и фельдфебель решил, что победа осталась за ним. Он так радовался, что ему предстоит сейчас перед строем роты произнести речь о размещении в казарме! Речи перед строем были его коньком, и вот теперь удовольствие испорчено. Несмотря на это, он начал:

— Так как рота разместится теперь в казарме, обращаю ваше внимание на некоторые особенности внутренней службы. Полная опрятность и порядок обязательны. Каждый параграф устава внутренней службы должен соблюдаться. Принимая во внимание обстоятельства, в виде исключения, не обязательно давать команду «смирно» при входе в помещение унтер-офицеров. Только ротного фельдфебеля приветствовать как положено. И еще, господа унтер-офицеры… — Тут раздался общий смех, причем смеялось и большинство «унтер-офицеров». — Тихо, вам говорят! Так вот, господа унтер-офицеры размещаются отдельно в соответствующем помещении. На них лежит обязанность всестороннего наблюдения за порядком.

Тут речь Синкконена перебил громкий голос Рокки:

— Черта с два! Со мной это не пройдет. Мы с Суси вместе пьем чай, и вообще мы всегда вместе. Так что либо я буду жить там же, где солдаты, либо Суси переселится в помещение для унтеров.

Синкконен отлично помнил, как Рокка однажды уже испортил ему всю музыку и что при этом говорил. Потеряв самообладание, он произнес, срываясь на крик:

— Молчать! Держите язык за зубами! Вы пойдете туда, куда вам прикажут, понятно?

Рокка улыбнулся. Но в его спокойном, веселом голосе сквозила угроза, когда он проговорил:

— Не выдрючивайся, старик! Ты знаешь, что у нас бывает с теми, кто выдрючивается. Ты думаешь, чертов сын, что я начну скакать перед тобой, как новобранец?

Ни слова не говоря, Синкконен ушел в ротную канцелярию и вернулся вместе с Ламмио. Ламмио выдержал многозначительную паузу и потом произнес ледяным официальным тоном:

— Младший сержант Рокка!

— Что случилось?

Это было сказано таким невинным тоном, что вся рота помимо воли засмеялась. Ламмио зло посмотрел на солдат и веско сказал:

— Вы пойдете в помещение для младших офицеров, понятно?

— Вечером увидим. Я не буду из-за этого затевать сейчас склоку… Но вот скажи-ка, лейтенант, когда нам начнут давать отпуска? Я, семейный человек, уже много месяцев без отпуска. Ты поддержишь меня, ежели я подам заявление?

И опять Ламмио не знал, говорит ли Рокка серьезно или фиглярствует. Во всяком случае, разозлившись на солдата за «тыканье», Ламмио сказал:

— Младший сержант Рокка! Насколько мне известно, я не пил с вами на «ты».

— И я с тобой не пил, но это можно наверстать. Меня звать Антеро. Мне можешь «тыкать» сколько угодно. А я с тобой на «ты» потому, что ты моложе.

Раздалось приглушенное хихиканье. Впервые за бытность свою офицером Ламмио не знал, как поступить. Не пригрозить ли Рокке военным судом, мелькнула у него мысль, но как бы ни был он туп, на этот раз инстинкт подсказывал ему: перегибать палку здесь нельзя. Самоуверенность Рокки была настолько простодушной, что именно по этой причине Ламмио относил ее за счет наивности. Когда же он уяснил, что Рокка полностью отдает себе отчет в том, что делает, он понял также, что против него был бы бессилен даже сильнейший козырь армии — расстрел. Дело осложнялось еще и тем, что в таком случае пришлось бы расстрелять одного из лучших солдат — и еще неизвестно, к чему бы это могло привести. Хотя Ламмио и понимал, что Рокка пользуется своей репутацией храбреца для того, чтобы иметь возможность безнаказанно дерзить, он не чувствовал, что это лишь две стороны одной медали.

Теперь же Ламмио размышлял над тем, как лучше пойти на попятный. Он дал команду «смирно» и сказал:

— За неподчинение старшему по званию младший сержант Рокка получает на четверо суток наряд вне очереди, бессменно. Вольно.

И Ламмио поспешно удалился, опасаясь, как бы Рокка не испортил все вконец. Синкконен скомандовал роте разойтись и тоже попытался скрыться с глаз Рокки, но это ему не удалось. Рокка ухватил его за погон, так что фельдфебель вынужден был остановиться. Рокка засмеялся, но как раз этого-то смеха Синкконен и боялся больше всего, ибо за ним крылась самая большая угроза. Синкконен чувствовал, что если уж солдаты утратили страх перед дисциплинарным взысканием, то он, фельдфебель, совершенно беззащитен перед ними.

— Ты слышал, фельдфебель? Меня наказали. На четверо суток наряд бессменно. А ведь мы сколько месяцев бессменно перли сюда! Может, ты знаешь, за что мне дали взыскание в Зимнюю войну, когда я три месяца бессменно сражался в Тайпале? Если знаешь, скажи, фельдфебель!

Синкконен деревенеющим языком пробормотал что- то о необходимости дисциплины, и Рокка презрительно оттолкнул его от себя, сказав со смехом:

— Лучше дисциплины, чем у нас, ты нигде не найдешь. Но слушай, фельдфебель, ты иди своей дорогой, а я пойду своей. Мы, сдается, не сошлись характерами.

Синкконен поспешно ретировался, радуясь, что отделался так дешево. Рокка же остался при своем: он не стал спать ни в помещении для унтер-офицеров и не пошел в наряд. Никто не пытался его заставить, да это бы и не удалось — к счастью для обеих сторон. Он уже не мог отступить. И так случилось, что финский солдат снова победил.

Это происшествие породило в роте беспокойство. В довершение всего прошел слух, что их снова отправляют на фронт. Солдаты были взбудоражены, ибо сочли всю эту казарменную формалистику и попытку возвращения к дисциплине той поры, когда они были новобранцами, поруганием их чести и их летних свершений.

Лахтинен считал, что снова пришло его время, и начал, как обычно, строить предположения о том, чем все это может кончиться.

— Сдается мне, Тимошенко здорово расколошматил эсэсовцев под Ростовом-на-Дону. Так что рано пташечка запела, как бы кошечка не съела.

— Поживем — увидим, — сказал Сало, который тоже был награжден медалью и поэтому отдавал честь даже фельдфебелю. — Как только снова наступит лето, немцы опять начнут забивать танковые клинья.

В три часа ночи роту подняли по тревоге. Солдаты, проснувшись, увидели офицеров, пробегающих по проходу в полной боевой форме, и догадались, в чем дело.

— Рота готовится к отправке. Машины будут через час.

Послышались ругательства, ропот, недовольные реплики:

— Мы не поедем.

Ламмио слышал ропот, но сделал вид, что не придает ему значения, и лишь скомандовал побыстрее собираться. Некоторые из солдат лениво нащупывали одежду, но большинство медлили, словно и не думая никуда собираться.

— Скорее, скорее. У нас всего час времени.

— Мы не поедем.

Тут и Ламмио не мог больше делать вид, что не слышит:

— Кто это сказал?

— Мы не поедем.

Отказы раздавались отовсюду.

— Вот как? Я другого мнения. Кто через час не будет готов к отправке, пусть знает, что он предстанет перед военным судом.

Солдаты ходили из комнаты в комнату, подбивая друг друга противиться отправке. Они ссылались на то, что после взятия города им обещали продолжительный отдых. На самом деле обещаний никаких не было, была лишь надежда, и надежда породила слух. Понятно, ведь в городе им было так хорошо, и внезапно оставить его было страшно обидно.

Большая часть людей, как обычно, пребывала в нерешительности, ожидая, на чью сторону склонится чаша весов. Ламмио решил прибегнуть к помощи унтер-офицеров и приказал им начать сборы. Их-то ему удалось расшевелить, однако солдаты не спешили следовать их примеру. Время шло, и Ламмио начал горячиться.

— Говорю в последний раз: собирайтесь! Тем, кто не подчинится, напоминаю: за это полагается высшая мера наказания — расстрел.

— Черт побери… Что своя пуля, что русская — все больно. Будь что будет.

— Пусть хоть земля треснет.

— Все равно не поедем, если нам не дадут нового командира роты.

— Коскелу командиром роты! Тогда поедем.

Ламмио нисколько не обиделся. Он просто не принимал эти слова всерьез.

— Мы не в Красной гвардии, где командиров выбирают выкриками. Ясно? Приказываю в последний раз. Затем последуют другие меры.

Коскела, все это время молча стоявший в сторонке, прошел к своему взводу и спокойно, как будто ничего не произошло, сказал:

— Надо поторапливаться. Машины, конечно, запоздают, как уже бывало не раз, но все же пора. Не берите с собой ненужного хлама. А вот патефоны — отличная штука, их надо взять.

Третий взвод начал молча укладываться. Никто слова не проронил. Этот стоящий посреди комнаты лейтенант был как бы средоточием какой-то спокойной силы, которая обуздывала солдат и гасила всякое желание роптать. И что самое удивительное, несмотря на это, люди чувствовали: Коскела — свой, он такой же, как они. Силой своей личности он вынудил их подчиниться, но не вызвал у них ожесточения по отношению к себе. Раз так решил Коскела, отъезд стал само собой разумеющимся, естественным.

Солдаты из двух других взводов подходили к ним и спрашивали тихо, шепотом, так, чтобы Коскела не слышал:

— Вы хотите ехать? Пошли на попятный, черт подери!

— А что еще остается делать?

Солдаты третьего взвода чувствовали себя скверно, ведь раскол начался с них, но никому и в голову не приходило ослушаться Коскелы. За третьим взводом потянулась вся рота. Другим уже было нелегко пойти на попятный.

— К чему все это, раз третий отправляется…

Коскела молчал. С равнодушным видом расхаживал он взад и вперед по комнате, но при этом все время старался быть в курсе событий в роте. Он знал, что за третьим взводом последуют остальные, и боялся лишь одного — как бы Ламмио не высказал чего-нибудь еще, что могло бы дать делу неожиданный поворот. К счастью, Ламмио молчал.

На этот раз машины прибыли вовремя. Погрузка прошла быстро, и батальон отправился в путь.

В эту ночь выпал первый снег, и в его слабом сиянии автомобили прогрохотали через весь город и свернули на дорогу, ведущую на юг.

— Куда нас везут? — спросил кто-то у Коскелы.

— Заваруха на Свири. Говорят, противник форсировал ее.

— Эй, Рокка, не вешай носа! Мы все получили наряд вне очереди, и неизвестно на сколько.

Хиетанен не думал больше о Вере. Отъезд изгладил из его памяти все, с нею связанное. Лишь комсомольский значок остался у него в бумажнике.

Рокку отъезд, казалось, раздосадовал меньше всех.

— Запусти патефон, Отрастил Брюхо! Держи его у себя на коленях.

Новая кличка Ванхалы была уже у всех на устах. Он пристроил патефон у себя на коленях, и тот зазвучал, несмотря на тряску и грохот. Рокка хлопал в ладоши, поводил плечами и подпевал:

По обеим сторонам дороги тянулся безмолвный, темный лес.

I

— Выходите.

Лейтенант военной полиции открыл дверь бани и отдал приказ сдавленным, неестественным голосом. Стоявший у двери часовой спросил нервно и торопливо:

— Я могу уйти? Я больше не понадоблюсь?

— Идите.

Часовой пошел, почти побежал, словно опасаясь, что ему прикажут вернуться назад. Лейтенант отступил от двери, пропуская двух выходящих из нее солдат. Остановившись у входа, солдаты застыли в безмолвном ожидании. Они видели пасмурное, только что рассветно забелевшее зимнее небо, а прежде всего — стоявшую в стороне группу военных полицейских, лейтенанта и военного судью. Священник ушел, так как солдаты отказались от его услуг.

Один из солдат был высокий, с хорошей выправкой. Светлые волосы падали ему на лоб, и он рукой откинул их назад. Даже в утреннем сумраке бросалось в глаза его мужественное, решительное лицо с волевым подбородком. Он взглянул на лейтенанта, но тот поспешил отвести взгляд от его глаз, горящих особым огнем, какой бывает только у людей, сознающих близость смерти. Второй был поменьше ростом, нервный и вместе с тем какой-то апатичный. Он не переставая дрожал, как в ознобе. Светловолосому было от силы двадцать пять, тогда как его товарищу лет сорок пять. Оба были без головных уборов, без поясов, в мундирах.

Военный судья еще раз огласил приговор, который уже был им зачитан вчера вечером в военном суде. Так странно было слышать от официального лица, что они покинули свой пост и отказались вернуться на него. Они ведь и сами все это знали. Потом их отдали под суд и приговорили к расстрелу. Вот такая история. А за последние одиннадцать часов, проведенных в темной бане, они полностью осознали, что это значит, и подготовились к смерти. В сущности, оба они уже умерли, дело было лишь за формальным подтверждением этого факта. В мыслях они уже много раз пережили казнь, и реальность уже не так страшила их.

Солдат постарше уносился мыслями куда-то далеко, стараясь не сосредоточиваться на происходящем. Молодой испытывал ярую ненависть к палачам. Военные полицейские были его врагами, явившимися за его жизнью. И он сам инстинктивно подпитывал в себе эту ненависть, словно чувствуя, что она помогает ему высоко держать голову и облегчает смерть.

Когда военный судья кончил читать приговор, солдат помоложе, скрипнув зубами, сказал:

— Дай закурить, чертов сын.

Военный судья и лейтенант поспешно достали сигареты. Казалось, слова солдата только подстегнули их готовность услужить. Лейтенант поспешно полез за зажигалкой, в группе военных полицейских зашуршали спичечными коробками. Все наперебой изъявляли готовность выполнить малейшее желание приговоренных.

Лейтенант был в нерешительности. Дать им докурить сигареты до конца или сразу же приступать? Всякая проволочка казалась мучительной. Как можно скорее развязаться с этим делом и прочь отсюда. Ему, конечно, уже приходилось расстреливать людей, но то были коммунисты или шпионы, с ними все было ясно. Казнить собственных солдат ему приходилось впервые.

Молодой солдат разрешил его сомнения.

— Ну, палачи, делайте свое дело. Я замерз.

Вслед за этими словами с его губ сорвался короткий смешок, и военные полицейские вздрогнули. Другой солдат продолжал дрожать как осиновый лист, ничего не говоря и, очевидно, ничего не видя и не слыша.

— Повязки, — обернулся лейтенант к своим людям.

Те заколебались.

— Давай ты.

— Не пойду.

— Не ломайте комедию, черт вас подери. Я не хочу умирать с тряпкой на глазах. Я, небось, чаще видел ствол винтовки с дула, чем вы с казенной части, хоть вы и палачи.

— Ну а вы? Хотите повязку? — спросил лейтенант у другого.

Тот только потряс головой. Молодой шагнул к стене бани, другой последовал его примеру. Военные полицейские стали в ряд, взяв винтовки к ноге.

Раздались слова команды. Полицейские подняли винтовки. Тот, что постарше, повернул голову вбок и то ли вздохнул, то ли простонал. Молодой глядел прямо в дула винтовок, твердо, как будто он был судьей, а не осужденным. Еще вчера он, обыкновенный молодой человек, наполовину из безрассудного упрямства отказался повиноваться лейтенанту, которого он, как и вся рота, ненавидел за высокомерие. В это утро, проведя одиннадцать часов в темной бане наедине со смертью, он стал зрелым человеком с большим жизненным опытом.

Грянул залп. Люди у стены бани повалились на снег. Военные полицейские поспешно и бережно-почтительно бросились к трупам, чтобы убрать их.

Время отсчитало очередное событие в военных буднях.

II

— Батальон, смирно!

Батальон, выстроенный на заснеженной поляне в лесу, замер по стойке «смирно». Майор Сарастие достал из планшета лист бумаги и начал читать. Солдаты слушали несколько недоуменно: они уже знали о случившемся, что толку еще раз читать. Двое солдат были казнены, потому что отказались вернуться на покинутый пост. После того как приговор был приведен в исполнение, кое-кто из бойцов хотел было где-нибудь подстеречь совершивших казнь полицейских. Но до этого дело не дошло — к счастью, ибо исполнители были меньше всех ответственны за свершившееся.

Кончив читать, майор сказал:

— Приговор приведен в исполнение для того, чтобы все строптивые видели, что с армией шутки плохи. Я надеюсь и верю, что мне больше не придется зачитывать такие бумаги перед строем. Но если понадобится, военно-уголовный кодекс будет применен со всей строгостью.

Только теперь солдаты поняли цель, с которой был зачитан приказ о расстреле. Им угрожали. Финское наступление на Свирском фронте вызвало сокрушающий ответный удар. Противник, которого считали разбитым, оказался способным перейти в наступление, и батальону Сарастие было приказано в свою очередь нанести контрудар. Именно из психологических соображений майор и зачитал бумагу перед отправкой на фронт.

III

Под ясным морозным небом беспрерывно трещало, завывало и грохотало. Батальон выходил к важному пути сообщения противника, с тем чтобы вынудить его сдать деревню, которую он занял два месяца назад.

За деревню шли долгие кровопролитные бои, и русские не думали уступать ее. Теперь было решено взять деревню. Батальон Сарастие получил категорический приказ перерезать и оседлать дорогу.

Лысая высота, расположенная сзади и левее батальона, подвергалась сильному артиллерийскому обстрелу противника. Остаткам егерского пограничного батальона после трех бесплодных кровопролитных попыток удалось зацепиться за нее. Склоны были усеяны трупами, так как у противника не было возможности отойти и он дрался особенно ожесточенно. Три неудачные попытки не обескуражили егерей, и, когда после четвертой они все-таки поднялись на высоту, оказалось, что все сибиряки, защищавшие ее, погибли, но ни один не сдался в плен. Теперь противник яростно обстреливал высоту из орудий, и егеря приткнулись там между трупов, апатичные, со страхом в сердце, среди шквала огня.

Эта веками спокойно дремавшая высота стала неожиданно очень важной. Узкая рука с синими жилками указала на нее на карте: овладение высотой — безусловная предпосылка овладения деревней. Она господствует над болотистой местностью в радиусе до километра, и, не заняв ее, нельзя вбить клин достаточно глубоко, ибо связь может быть затруднена и легко перерезана.

Итак, «предпосылка» была теперь создана, и батальон Сарастие начал продвигаться вперед.

Лахтинен, Мяяття и Сало тащили лопарские сани по глубокому снегу. Сихвонен, когда требовалось, притормаживал сзади веревкой или, наоборот, старался помочь, толкая сани лыжной палкой. Они вышли со стрелковым взводом, прикрывавшим фланг, но отстали от него, таща сани. Сани пропахивали наст до самой земли — так тяжело они были нагружены. Трое солдат сначала пытались тащить их, идя на лыжах, но лыжи проскальзывали назад, их пришлось снять и положить вместе с винтовками на сани. Пот катил с них градом, несмотря на мороз. Чертыхаясь и отдуваясь, они шли по лыжне, проложенной ушедшим вперед взводом. Они смертельно устали, в голове шумело, а звуки боя воспринимались беспорядочно и приглушенно. Они не могли различить, где были свои, где противник.

Сало шел впереди, время от времени становясь на четвереньки, ибо сани своей тяжестью норовили завалить его на спину. Мяяття тянул сани молча, но сильно, он высматривал бугры, ложбины и, приноравливаясь к ним, старался тратить как можно меньше сил. Лахтинен налегал всем своим крупным телом и, когда сани задевали за камень или за пень, наваливался на постромки, вскипая злостью и ругаясь сквозь зубы:

— Ч-черт по-бе-ри.

Время от времени они устраивали передышки и садились на сани перевести дух. Лахтинен пыхтел и отдувался:

— Вот черт возьми. Уж лучше бы пуля и сразу конец. Вот адова работа! А у нас на родине сидит в кресле-качалке толстосум и пересчитывает деньги, которые он заработал на черном рынке. Я вот думаю, если бы пришел откуда-нибудь человек со свежей головой и с пониманием, что в жизни необходимо и разумно, а что — нет, вот бы он удивился. Еще бы, взрослые люди таскаются с этими чертовыми санями взад и вперед по лесу…

Лахтинен помолчал с минуту, копя злость, чтобы разрядить ее в диалоге со своим воображаемым разумным существом, и продолжал;

— Если бы он вздумал спросить об этих лопатах и ломах: «Вы что, идете строить дорогу или копать ямы под фундаменты домов?» — что бы я на это ответил? Наверное, сказал бы: «Ээ, нет. Ими закапываются в землю, чтоб не убили». А увидел бы он винтовку, то-то бы удивился: «Что это за штука, чудная такая? Что ею делают?..» Ха- ха. Что делают? Скоро увидишь… Да-а-а… Я должен ползать с ней здесь по грязи, хотя и не знаю, чего ради. Ради спасения жизни — так она была бы сохраннее в каком-нибудь другом месте. Родины у меня нет, о вере я со школьной скамьи не вспоминал. Есть у меня дом, какой-никакой, но и он не мой, а жилищного товарищества. Надо защищать родителей, говорит пастор. Так у меня никого нет, только мать, и если руссу на что-нибудь нужна такая древняя старушенция, так черт с ней… Ну, пошли… Черт, здесь пни высотой с ребенка. Могли бы и пониже спилить дерево.

Они продолжали путь. Злость Лахтинена как будто схлынула. Но он все же сказал Сало, веревка которого, как ему показалось, провисала:

— Тащи же ты, черт возьми! Ты даже не вспотел.

Веревка Сало натянулась, и, отдуваясь, он дал очень разумный ответ:

— А зачем потеть? Веревка ослабла потому, что сани покатились под горку.

Спереди и слева вдруг послышалась ожесточенная стрельба, и они решили, что батальон уже вступил в соприкосновение с противником. Совершенно выбившись из сил, они наконец нагнали взвод, который уже рассредоточился и занял позиции. Лахтинен по своему разумению выбрал для пулемета позицию посреди стрелков под прикрытием леса. Это было лучшее место из всех возможных, и Лахтинен сразу понял это. Он действительно во всех отношениях был хорошим стрелком и умел поставить пулемет так, чтобы от него была максимальная польза.

Взводу был отведен обширный участок, и прапорщик стрелков беспокоился, сумеют ли они выполнить свою задачу. Он должен был прикрывать участок прорыва с фланга и во что бы то пи стало удерживать позицию. Притом было весьма вероятно, что противник сделает все возможное, чтобы восстановить свои коммуникации. Прапорщик добрался по снегу до пулемета и сказал:

— Верно. Тут самое подходящее место.

Он чувствовал себя одиноким под гнетом ответственности и попытался вызвать бойцов на разговор:

— Может статься, мы обойдемся совсем без пулемета, но если уж на то пойдет, пусть ваша труба дудит во всю мочь.

Лахтинен, еще злой после трудного пути, неприветливо и мрачно пробормотал:

— Да уж постреляем… У нас здесь никто не будет сидеть сложа руки и дожидаться, пока его убьют.

Прапорщик, обескураженный неприветливостью, отошел.

IV

Мороз крепчал. В суровый и холодный багрянец отступал горизонт, за него опускалось бледное зимнее солнце. Снег между деревьями посинел. В лесу смеркалось, и вместе с сумраком, казалось, сгущалась тишина.

Лахтинен стоял на коленях перед пулеметом, неотрывно просматривая местность перед собой. Остальные были чуть позади, греясь возле жалкого подобия костра. Потрескивали на морозе ветви деревьев, иногда раздавалось негромкое металлическое позвякивание — это часовые опробовали затворы оружия, чтобы в любую минуту быть готовым к действию. Слева слышалась стрельба. Стреляли из ручного пулемета, обледенелый лес многократно вторил ему. Артиллерийский огонь затих. Лишь изредка гремели залпы батареи да с воем пролетали над головой одиночные снаряды.

Сапоги Лахтинена обледенели. Маскировочный халат при каждом движении издавал треск. Его мучали вши, но не хотелось даже поднять руку, чтобы почесаться: для этого пришлось бы вытащить ее из теплой рукавицы.

В лесу захрустел наст. Лахтинен напрягся и весь превратился в слух. Звук повторился снова, еще и еще. Кто-то шел по лесу, осторожно ступая по насту.

У Лахтинена учащенно забилось сердце. Он бесшумно лег на живот и взялся за ручки пулемета. Звук шагов усиливался. Теперь он превратился в топот, затем звякнул металл.

— Эй, — тихо позвал Лахтинен лежащего поодаль от него стрелка. — Противник зашевелился. Прямо впереди.

Стрелок поднял голову и тихо откликнулся:

— Слышу. — А затем передал дальше: — Тревога! — Противник впереди.

Защелкали предохранители. По цепи шепотом передали слово «тревога».

Лахтинен посмотрел на поляну между деревьями и вздрогнул. Там стоял человек в маскировочном халате, зажав под мышкой приклад винтовки, и озирался по сторонам. Он появился там, как привидение, Лахтинен не мог бы сказать, когда это произошло. Тут из-за можжевелового куста появился другой, и первый махнул ему рукой. Лахтинен поднял предохранитель и приложил обледеневший большой палец рукавицы к гашетке. Мушка пришлась как раз на грудь человека.

Лахтинен дышал часто и прерывисто. Весь во власти острого возбуждения, он ждал, когда покажутся другие солдаты противника. Он боялся лишь одного — что свои начнут стрелять слишком рано. Ведь эти двое явно разведчики, за ними идут остальные. В то же время он испытывал общее для всех пулеметчиков беспокойство: сработает ли оружие. От мороза его движущиеся части могло заедать.

Рядом бабахнул выстрел, и Лахтинен хотел было выругаться, но потом нажал на гашетку. Он почувствовал почти облегчение, когда пулемет послушно отстучал быструю очередь. Человек, вышедший из леса первым, упал как подкошенный. Другой качнулся, как бы решая, в какую сторону упасть, и рухнул набок.

— На позиции! — хриплым голосом рявкнул Лахтинен солдатам своего отделения. Теперь можно было не перешептываться. В лесу раздалось несколько выстрелов, но противник не появлялся. Затем стрельба утихла, и из леса доносилось только потрескивание наста.

Мяяття, Сало и Сихвонен забросали снегом костер и поспешили к пулемету. Находившиеся сзади солдаты стрелкового взвода последовали их примеру.

— Что там? — задыхаясь, спросил Сихвонен, когда они подбежали к Лахтинену. Тот, ничего не отвечая, смотрел вперед, Пулемет издавал какой-то странный звук. Этот звук исходил от разогретой смазки, и Лахтинена сквозь нервное напряжение словно обожгло воспоминание о старой примете, о которой всегда говорила мать, когда плита попискивала таким образом. Якобы это предвещало чью-то смерть.

Кто знает, быть может, это просто страх Лахтинена проявился в воспоминании о зловещей примете? Но нет, он не поддается страху. Взглянув на Снхвонена расширенными глазами, он ответил, как всегда, слегка брюзгливо:

— Ну а сам-то ты как думаешь? Что там может быть? Кто оттуда может стрелять?

Сихвонен молчал, обиженный его тоном. Они пристально смотрели перед собой, но противник больше не появлялся. По потрескиванию наста они догадывались, что: он сосредоточивается для атаки.

Подошли прапорщик, помощник командира взвода. Прапорщик, стараясь скрыть свое беспокойство за трезво-деловым тоном, проговорил:

— Справа слышится все больше голосов. По-моему, там что-то готовится. Это не просто дозор. Ни в коем случае.

Его помощник даже и не пытался скрыть беспокойство, а только сказал мрачно:

— Нет, это не просто дозор. Шум доносится далеко из лесу, за флангом моего взвода, а на участке четвертого отделения слышны слова команды.

— А нельзя растянуть цепь?

— Черта лысого ее растянешь, когда люди и без того находятся друг от друга чуть ли не на расстоянии оклика.

Прапорщик, явно нервничая, раздраженно сказал:

— Надо растянуть. Поставь туда ручной пулемет. И прикажи командиру четвертого отделения особенно внимательно наблюдать за флангом…

— Ручной пулемет там уже стоит. Только от него мало проку. Дальность обстрела не больше пятидесяти метров.

Прапорщик ничего не сказал. Всю войну он страшился такого положения. С одной стороны — смерть, с другой — взгляд майора Сарастие и сухой вопрос:

— И вам пришлось дать тягу? Так-так, на нас надвигается что-то совершенно ужасное.

А потом какой-нибудь друг-доброхот скажет, считая своим долгом утешить:

— Это ведь со всяким может случиться.

Прапорщик боялся ситуаций, в которых ему пришлось бы принимать самостоятельные решения. Хватит ли у него мужества остаться на месте и поднять людей личным примером, если они дрогнут?

Но нет. До этого дело не дойдет. Позиции надо удержать, и если нет иной возможности, то пусть и ценою жизни. Прапорщик решительно набрал в легкие воздуха, чтобы заполнить сосущую пустоту под ложечкой и придать своему голосу уверенность и силу:

— Здесь стоим и здесь останемся. У нас нет выбора. Батальон ведет бой, и мы прикрываем его с фланга.

Лахтинен обернулся и сказал шепотом:

— Тише вы там! С той стороны доносится какое-то чертово бормотание.

Они прислушались. Впереди слышался приглушенный говор и потрескивание наста. Лахтинен хмуро поглядел на прапорщика и сказал, словно обвиняя его:

— Я вот что думаю. Это не моя забота, но что-то надо делать. Ведь оттуда идет не одна рота, ребята. Нас здесь растопчут, это как дважды два — четыре. Надо послать вестового за подкреплением. И сказать там, в штабе, что тут мало одного отделения, к тому же потерявшего уже половину бойцов.

— Да ведь мы уже посылали такое донесение, — сказал прапорщик. — Нам запретили просить подкрепление, потому что его нет.

— А, ну тогда понятно.

И Лахтинен с мрачным видом продолжал рассматривать местность впереди.

Немного позже прапорщик и сержант, посоветовавшись, все-таки решили послать человека в батальон доложить обстановку.

— Скажите, мы не можем поручиться за фланг, если нам не дадут подкрепления.

Солдат стал радостно собираться в путь, явно испытывая облегчение, остальные с завистью за ним наблюдали. Он вышел из игры, которую им еще предстояло продолжить.

Положение было настолько серьезным, что на время даже стерло различия между солдатом и командиром. Голос прапорщика, когда он напутствовал посыльного, звучал по-товарищески тепло:

— Постарайся сделать все, что можешь. Они тоже не по воздуху полетят, а пойдут по глубокому снегу.

Солдат оправил одежду, вскинул винтовку на спину и сказал с какой-то горькой, безнадежной убежденностью:

— Им этот снег нипочем. Ну, пока. На том свете увидимся.

V

Время близилось к пяти. Наст сделался еще синее, а лес окутался сумраком, тем сумраком в конце морозного зимнего дня, когда его свет чахнет и угасает. Мерцающий снег еще помогает немного свету, но в кустарнике и лесной чаще сумрак уже берет верх.

С позиций противника доносились слова команды. Лахтинен посмотрел на товарищей. Кроме страха и напряжения он ощутил какое-то безнадежное злорадство, как будто наслаждался тем, что дела обстоят хуже некуда. Другие молча наблюдали за лесом, и Лахтинен, желая дать им понять, в какую передрягу они попали, сказал:

— Теперь нам крышка. Так и знайте.

Никто ему не ответил. Только Мяяття поправил поясной ремень, и Лахтинен истолковал это молчание как признак того, что другие еще не поняли, не осознали безнадежности их положения. Поэтому он продолжал пророчествовать:

— Теперь будем драться за родину и веру. И за это получим деревянный крест.

Ответа опять не последовало. Сало снял винтовку с предохранителя. Что за черт! Эти люди не хотят понимать, как все безнадежно.

— Если придется удирать, пулемет берите с собой, так и знайте.

— Я возьму станину, — коротко ответил Мяяття нарочито безразличным голосом. Возможно, он чувствовал, что, запугивая их, Лахтинен хотел лишь отплатить за те насмешки, которые ему пришлось вытерпеть. Сам же Лахтинен теперь деловито давал указания, и голос его звучал менее безнадежно и злорадно:

— Мы с Мяяттей стреляем из пулемета. А вы жарьте вовсю из винтовок. И помните, что сейчас каждый выстрел должен бить в цель. Цельтесь в живот, это наверняка выводит человека из строя. Стреляйте в того, кто ближе всех. И никакой пальбы наугад. Раз уж бахаете, то бахайте так, чтобы убить.

— Ур-р-р-а-а-а… а-а-а… ура-а… а-а…

Солдаты перевели дух. Их нервы были напряжены, тела приготовились исполнять приказ, данный сознанием. Взволнованные ожиданием схватки, они не ощущали холода. Наконец настал тот кидающий в дрожь момент, когда напряженная тишина вдруг прорывается оглушительным грохотом. Первый выстрел словно вспугивает десятки пальцев, застывших на спусковых крючках, и с минуту стоит оглушающий треск пулемета, пока огонь не обретет определенный ритм.

Лахтинен стрелял, крепко стиснув челюсти. Первой его жертвой был командир в белом полушубке. Затем настал черед пулеметного расчета, пытавшегося занять позицию за сосной. Лишь один человек успел укрыться. Неприятельское «ура» устрашающе разносилось по лесу. С финских позиций слышался только непрерывный треск выстрелов. Один раз слева раздался хриплый, тревожный крик:

— Ручной пулемет сюда! Ручной пулемет!..

Продвижение противника прекратилось, он ввязался в перестрелку. Лахтинен строчил направо и налево. Он быстро взглянул на Мяяттю и сказал, словно оправдываясь:

— Их не видать, но я оказываю моральную поддержку.

Мяяття ничего не ответил. Он смотрел лишь за тем, чтобы лента непрерывно бежала из питателя. Пулемет уже начал пыхать жаром.

Слева стало подозрительно тихо, и вдруг Сихвонен крикнул:

— Наши бегут! Бежим и мы…

Лахтинен и сам видел бегущих людей. Он грубо одернул Сихвонена:

— Ты останешься здесь, пока мы здесь!..

В эту минуту справа подскочил прапорщик и заорал:

— По местам!.. Назад!.. Кой черт дал приказ отступать?

Кто-то из бегущих вопил:

— Нас обходят!.. Слева!

Прапорщик позвал помощника:

— Пенттинен!.. Сержант Пенттинен!..

— Пенттинен убит… Всю голову изрешетили.

— Лехтовирта и Кюлянпяя тоже.

— Нас обходят слева!

— Там остался ручной пулемет и двое ребят. Я видел, как Аарнио застрелили с трех метров.

С левого фланга в панике бежали люди, выкликая известия о гибели то одного, то другого. Прапорщик хрипло рявкнул:

— Назад!.. Занять позиции!..

Некоторые из бегущих повернули было на места, но их встретила автоматная очередь противника, и один солдат, слабо вскрикнув, упал. Это до того потрясло остальных, что они потеряли всякую способность сопротивляться. Солдаты с правого фланга тоже поддались панике и побежали. Лахтинен начал отсоединять станину, ибо полагал, что главная его обязанность — спасти пулемет. Сихвонен и Сало уже покинули позицию.

Сам прапорщик тоже понимал, что положение безнадежно. Он все же хотел перебраться на левый фланг, чтобы попытаться организовать там сопротивление противнику, но вдруг увидел, как из снега поднялась чья-то рука, и услышал крик раненого:

— Братцы! Не бросайте! Не бросайте, братцы!..

Прапорщик бросился к раненому и позвал на подмогу пробегающего мимо Сихвонена, но тот лишь мчался что есть мочи с круглыми от страха глазами. Помочь раненому взялся Сало, и вдвоем они потащили его за собой.

Увидев это, Лахтинен вновь поставил уже отсоединенный пулемет на станину и сказал Мяятте:

— Хлам из саней, раненого туда… Мигом. Беги, пособи. А я вас прикрою…

Мяяття подскочил к саням, одним ударом ноги опорожнил их и подтянул к раненому. Они положили солдата в сани и потащили их по направлению к лесу. Несколько бойцов из взвода прапорщика вернулись помочь им, а Мяяття с прапорщиком остановились, чтобы дождаться Лахтинена.

Лахтинен кружил пулемет налево и направо, насколько позволял поворотный диск, и бешено отстреливался. Взглянув через плечо, он увидел, что сани достигли леса, стал на колени и взялся за пулемет.

Прапорщик с Мяяттей стреляли в противника наугад, чтобы хоть как-то прикрыть Лахтинена. Противник уже заметил его — пули так и взвихривали снег вокруг.

— Брось пулемет и беги! — крикнул прапорщик, зная, что одному человеку не под силу справиться с пулеметом. Может быть, Лахтинен не слышал их, а может, просто не мог бросить оружие. Во всяком случае, Мяяття с прапорщиком увидели, как этот рослый парень одним рывком вскинул пулемет вместе со станиной на плечо и, пригибаясь, побежал но направлению к ним. Когда он упал, они подумали, что он просто оступился. Но Лахтинен не поднимался, и тогда Мяяття крикнул:

— Лахтинен!

Ответа не последовало. Человек в маскировочном халате, распростертый на снегу, не шевелился. Рядом торчала передняя опора пулемета. С минуту Мяяття с прапорщиком выжидали, не подаст ли Лахтинен признаков жизни, затем молча начали отходить. Повсюду за позициями валялись брошенные лыжи: ни у кого не было времени их подобрать.

Разогретый кожух пулемета, шипя, погружался в снег. Талая вода сливалась в маленький ручеек, который тихо побежал по показавшемуся в проталине листу голубики. Несколько скудных капель крови окрасили его в красный цвет. Они скатились из пробитого пулей отверстия за ухом Лахтинена.

VI

— Ты в своем уме? Откуда идешь?

Рокка схватил солдата за плечо. Тот тяжело дышал.

— Оттуда… оттуда…

— Говори ясней! Что там случилось?

— Все… накрылись… Весь взвод полег.

— Не болтай. Ведь ты-то еще живой. А вон и другие. Что с пулеметом? Где Лахтинен?

— Остался там. Оттуда никто не выбрался.

По-моему, не стоит его ни о чем расспрашивать, — сказал Хиетанен, опираясь на лыжные палки.

Все подкрепление, которое взводу прислали из батальона, составляли они двое с пулеметом Рокки. Когда им навстречу попался первый беглец, еще не оправившийся от страха, у них мелькнула догадка, что они опоздали.

Рокка отпустил солдата, и, когда появились новые беглецы, они узнали подробно о происшедшем у тех, кто еще сохранял остатки самообладания. Последними прибыли прапорщик и Мяяття. Увидев своих людей, прапорщик дал волю ярости:

— Проклятые трусы! Ну да это в первый и последний раз! Бегут, заложивши язык за спину, и не оглянутся. Оставляют раненых… Впредь всякий, кто побежит, получит по заслугам, это я обещаю.

— Где Лахтинен с пулеметом? — спросил Хиетанен у Мяятти.

— Остались оба там, лежат рядышком, — сухо ответил Мяяття, как будто случившееся нисколько его не волновало.

— Тут уж ничем нельзя было помочь, — сказал прапорщик, словно объясняя за Мяяттю. — Он сделал все, что мог. Мы вывозили раненого. Он не виноват. Единственный настоящий парень на всю часть…

— Я не хочу знать, кто из вас в чем виноват. Я спрашиваю, где Лахтинен и где пулемет, — повторил Хиетанен довольно резко, разозленный тем, как прапорщик пробирал своих людей.

— Скоро появится противник, — сказал Рокка. — Надо привести в порядок цепь.

Прапорщик наконец понял, что есть дела и поважнее, чем распекать солдат, и начал быстро организовывать оборону в надежде остановить противника. Чтобы смягчить свои слова, он крикнул солдатам:

— Мы еще забьем ему в глотку кость, ребята! Занимайте позиции. Постарайтесь отрыть в снегу хоть какой-нибудь окопчик. Хорошо, если вы докопаетесь до самой земли.

Новая надежда придала прапорщику решимости и укрепила его мужество. Он попросил Хиетанена взять под свое командование людей на правом фланге; у него были убиты помощник и командиры обоих отделений, находившихся на левом фланге. Хиетанен привел цепь в порядок, Рокка нашел подходящее место для пулемета. Поэтому, когда подошли еще и люди Лахтинена с первым пулеметом, при Рокке оставили Мяяттю и Ванхалу. Остальные пошли в цепь стрелками. Сам Рокка подошел к прапорщику и сказал:

— Слушай, прапорщик, ежели тебе нужно поставить где-нибудь надежного солдата — вот он, перед тобой.

Несмотря на серьезность обстановки, прапорщик невольно улыбнулся этим словам, но, зная, какой славой пользуется Рокка, он понимал, что так оно и есть на самом деле.

— Фланги слабее всего. Возьмите несколько человек и обеспечьте левый фланг. Выйдите немного за позиции и смотрите там в оба…

— Ладно. А этот автоматчик пусть идет со мной. Дай мне автомат!

— Не лучше ли взять другого напарника? — шепнул Рокке прапорщик. — Лампинен еще не оправился от испуга, и вообще он не из храбрых.

— Мне героя не надо. Мне — чтоб умел набивать диски патронами. Ну так пошли, что ли? Я парень веселый. Со мной не соскучишься, черт подери. Возьми с собой патронов, сколько можешь унести.

Они отправились в путь.

Рокка брел по снегу, его притихший товарищ шел за ним следом. Сумрачный лес озаряла луна. Ярко сверкали заснеженные поляны, во мраке густой подлесок смотрел грозно и таинственно. Тени ложились длинные — луна только что взошла.

Они миновали последнего стрелка в цепи и продолжали идти дальше. Рокка сказал шепотом своему безмолвному спутнику:

— Чертовски хорошие валенки я раздобыл днем на дороге. Так примерзли, что никак не слезали у него с ног.

Солдат не отвечал и только боязливо оглядывался по сторонам. Вдруг Рокка остановился и предостерегающе поднял руку. Когда Лампинен увидел, что заставило Рокку остановиться, у него перехватило дыхание. Перед ними открывалась небольшая болотистая поляна, и по ней навстречу им вереницей двигались несколько десятков человек в маскировочных халатах. Рокка сделал Лампинену знак подойти поближе, и они осторожно опустились на снег.

— Мы ничего тут не сделаем, — дрожащим голосом сказал Лампинен.

— Наперед нельзя знать! Может, это мне такая удача подвалила. Они услышали наше бормотание, определили, где мы находимся, и отправили эту группу в обход. Такой уж у меня нюх. Я все время чуял неладное.

Противник приближался медленно и беспечно. Он не выслал вперед разведчиков, хотя шел сейчас по открытому месту. Возможно, он был так уверен в успехе, что не счел это необходимым. Рокка с Лампиненом стали вжиматься в снег, причем Рокка успевал еще шепотом давать указания:

— Вот полные обоймы. Я буду их расстреливать, а ты наполняй снова. Клади полные в кучу к полным, чтобы не перепутывались. Будь спокоен, бери пример с меня. Нам здесь неплохо. Скоро придется туго им, а не нам. Если умеешь петь, мурлыкай себе потихоньку. Пение придает бодрости. Эдакая вот стратегия. Думай о любых глупостях, в таких случаях это помогает.

Рокка знал, что противник не услышит его шепота — шорох шагов перекрывал его. Сдвоенная вереница людей приближалась, тяжело ступая по глубокому снегу, и Рокка прицелился.

— Офицер впереди. Когда тень от его головы дойдет вон до той маленькой елки, мы его и хлопнем. Так я решил. А потом и других. Смотри, как они идут! Вышагивают друг за другом. Ах вы, черти! Не знаете, что вас ждет. Ну ничего, скоро узнаете, как господь к себе призывает. Если они грешны, то ты, хозяин неба, прости их. Но поторопись! Вот прямо сейчас они к тебе и пойдут.

Длинная тень идущего впереди командира приблизилась к ели. Он так и не узнал, что произошло. Он увидел лишь темную опушку леса, сверкающий под луной снег и собственную тень, голова которой коснулась молодой ели. Может быть, его глаза еще заметили вспышку пламени, но смысла ее он уже не осознал.

Послышались крики, раздалось несколько беспорядочных выстрелов, но все звуки перекрывал автомат Рокки, строчивший, как швейная машина. Рокка убивал холодно и обдуманно. Этому способствовали его особые качества: верный глаз, сметка и рука, подчинявшаяся рассудку.

Одни из них бросались бежать, другие барахтались в сугробе. Некоторые стреляли наугад, но никто не видел этого сухо стучавшего автомата.

Свалив передних, Рокка принялся за шедших последними. Сначала стрелял в тех, кто был у края леса. На очереди всегда был тот, у кого была возможность спастись, а когда удавалось, стрелял и в середину вереницы. На открытом ледяном болоте то и дело умирали люди. Отчаявшийся беглец старался добраться до края леса, и надежда уже теплилась в его душе. Но тут его настигала очередь, и на снегу оставался лежать еще один неподвижный ком. Некоторые солдаты старались залечь в снегу и открыть ответный огонь, но через несколько выстрелов снег вздымался вокруг него, и оружие замолкало.

Лампинен лежал рядом с Роккой, обливаясь потом. Дрожащими руками он разрывал картонные коробки и набивал патронами диски, опорожняемые стрелком. Он едва не помешался от страха. Хотя его и успокаивало выражение лица Рокки, слегка настороженное и сосредоточенное, он все же чувствовал себя беззащитным в этом неравном бою. Их каждую минуту могли обойти, отрезав путь назад. И кроме того, он был ошеломлен этой ужасной бойней. Никогда еще Лампинен не видел побоища такого масштаба, и, хотя он вовсе не испытывал сострадания, это беспощадное убийство казалось ему противоестественным и чудовищным.

Лампинен услышал противный щелчок, и в то же мгновение автомат Рокки смолк. Он посмотрел в его сторону и испуганно вскрикнул. Шапка свалилась с головы Рокки, голова бессильно поникла, а по лбу потекла на щеку красная струйка крови.

Лампинен выронил обойму и стал отползать прочь. Оставшись один, он потерял всякое самообладание; у него захватило от страха дух, и ему представилось, что противник у него за спиной вот-вот даст по нему очередь. В тот момент, когда он уже собрался подняться, чтобы бежать, он ощутил цепкую хватку на своей лодыжке и, глухо вскрикнув от ужаса, с вылезшими из орбит глазами, обернулся.

Рокка держал его за ногу и улыбался, но эта улыбка показалась Лампинену страшной. Глядя в лунном свете на искаженное болью, вымазанное кровью, оскаленное лицо Рокки, можно было подумать, что это улыбается сам дьявол.

— Ты куда?

— Н-н-никуда.

— Тогда давай обратно на место. Я уж решил, что ты хотел дать деру. Ни шагу назад, черт бы тебя подрал. Надо наполнять обоймы…

Автомат заработал вновь. Никто из оставшихся в живых не пытался бежать. Они старались спастись в снегу, и некоторым это удалось.

— Это был тот черт, вон за той молодой елкой. Ты сделал мне пробор в волосах, а я в благодарность снесу тебе полчерепа. Так-так-так… Смотри, как зарывается в сугроб! Нет, не проведешь ты Антти Рокку…

Движение на болоте прекратилось. Еще стреляли с края леса, но никакой атаки не было. Луна освещала лежащие на болоте тела. Изредка доносились стоны, но сразу же начинал стучать автомат Рокки. Без шапки, с едва заметной улыбкой этот хладнокровный убийца наблюдал за своей жертвой.

Сзади послышался шелест лыж по снегу; подоспел лейтенант егерского взвода со своими людьми.

— Как обстановка?

— Ничего особенного. Но не мешало бы протянуть цепь стрелков здесь, по краю болота. Противник, конечно, сделает еще попытку. Вы на подмогу пришли?

— Да.

Лейтенант составил из солдат цепь и остановился около убитых.

— Вы стреляли один?

— Можно сказать, что один. Правда, и противник пробовал, только не очень-то у него получалось. Впрочем, он, черт, колупнул мне башку. У меня на минуту аж в глазах помутилось.

— А я уж хотел убежать, — пришибленно сказал Лампинен, как бы давая понять, что он вовсе и не скрывает того, что ему было страшно. Рокка снисходительно засмеялся и сказал:

— Да, верно. Меня смех разобрал, когда я очнулся и увидел, как твоя нога уползает от меня прочь. Видно, он решил, что я убит, сразу же мелькнуло у меня в голове. Ну, думаю, вот уж он струхнет, когда мертвый ухватит его за ногу! А теперь давай-ка перевяжи мне голову. На морозе кровь застыла, но все-таки маленько перевязать надо.

Лампинен начал перевязку. Страх больше не мучил его, сменившись робким восхищением, и он сказал лишь:

— Не знаю, ты просто сатана, а не человек…

Рокка поднял руку в рукавице, назидательно жестикулируя в лад словам:

— Послушай! Дело обстоит так, ежели ты бросишься бежать, то можешь добежать аж до самого Ботнического залива. Но и противник, конечно, за тобой следом, уж будь уверен. Но ежели ты стоишь на месте и ни шагу назад, что ему делать? Ведь вам с ним в одном окопе не ужиться. Вот какая тратегия у оборонительной войны. Другой мудрости у нее нет и не будет. А, черт, не пеленай мой кумпол, точно ребенка! Я уже почти ничего не вижу и не слышу. Дай закурить, лейтенант. Я забыл свои сигареты в грузовике.

— Возьмите всю пачку. У меня есть еще.

— Не-ет. Ты щедрый, чертяка. Ты мне нравишься. Надо поглядеть, есть ли у них валенки. Если есть, я завтра обую весь свой взвод.

У погибших не было валенок. Это увидели на следующее утро, когда противник отступил, оставив захваченную деревню: его заставили отойти на первоначальные позиции. На болоте насчитали пятьдесят два убитых. По подсчетам Лампинена, Рокка опустошил семнадцать барабанных магазинов. Ствол его оружия безобразно расширился.

После боя майор Сарастие собрал батальон и поблагодарил солдат за хорошее выполнение задания. Он сказал, что их действия при контратаке имели решающее значение. Батальон дрался отлично, и командир полка тоже посылает ему свою благодарность. Он приказал выразитьбойцам свою признательность за выказанный ими несокрушимый боевой дух.

Солдаты, правда, так и не поняли, в чем именно они проявили себя лучше, чем прежде, но раз говорят, что они дрались хорошо, наверное, так оно и есть.

Это ведь для укрепления их боевого духа расстреляли двоих солдат у бани в соседней деревне. Было бы просто удивительно, если бы такая мера не возымела успеха.

I

Мякиля прохаживался взад и вперед возле походной кухни. Он увидел на земле картофельные очистки, собрал их и положил в мусорный ящик. Хотя вид очисток и породил в нем недовольство «постоянной небрежностью» солдат, у него было необычно легко на душе. Первая пулеметная рота победила третью в упорной борьбе за место выпаса лошадей и получила во владение лесную поляну, бывшую предметом спора. Это была заслуга Мякили, как и многое другое, касающееся снабжения пулеметной роты: фельдфебель Синкконен со снабжением по-настоящему не справлялся. Тут не помогали ни предписания, ни заведенный распорядок. Здесь требовались инициативность и энергия, а их-то у Синкконена и не было. Фельдфебели других рот лучше знали свою службу и умели постоять за себя в ущерб пулеметной роте. Только упорный и энергичный нажим со стороны Мякили и его личные хлопоты выправляли положение, пусть даже сам он и попадал в переделки, поскольку был ниже Синкконена по званию и должности. Но кому-то да надо стараться. Стоя навытяжку, приложив руку к козырьку, здесь ничего не добьешься.

Чудесный вечер начала лета уже клонился к концу. Сверкание закатного солнца на поверхности мерцающего между деревьями лесного озера потухло, и от западного берега на него надвигалась тень. Мякиля охотно бы лег спать, но не решался. Рядом с ним, опершись на походную кухню, стоял Рахикайнен и заговаривал зубы часовому. Он явно хотел что-то украсть. Мякиля не верил, чтобы Рахикайнена мог привести сюда иной интерес, и потому не спешил укладываться спать, опасаясь, что часовой даст себя провести.В конце концов Рахикайнен ушел восвояси, как будто слегка разочарованный. Увидев, что он скрылся за поворотом тропинки, Мякиля забрался в палатку и улегся спать.

Рахикайнен прошел немного по тропинке, остановился и тихо свистнул. Ответ не заставил себя ждать. Рахикайнен двинулся на ответный свист и скоро увидел Рокку, сидящего на камне.

— Она у походной кухни, на берегу озера. Дело не легкое, но я справлюсь.

— Кто на часах?

— Сипиля.

— Ну тогда все будет в порядке. Я начну, как только доберусь туда. Ты к тому времени успеешь.

— Смотри, как бы этот болван не всадил в тебя пулю.

— Да справлюсь как-нибудь.

Они разошлись. Рокка направился в лес, Рахикайнен, крадучись, пошел обратно по тропинке. Под прикрытием кустов он подполз к кухне на несколько метров и стал ждать. Часовой курил, глядя на мерцающее между деревьями озеро. Чуть поодаль стояла палатка обозников, но там все было тихо.

В лесу раздался какой-то шум, часовой быстро обернулся и взял оружие на изготовку. Треснула ветка, и часовой снял оружие с предохранителя. Затем он сделал несколько шагов на звук и прислушался. В ту же минуту Рахикайнен, как змея, проскользнул к кухне, схватил стоявшую рядом кверху дном большую кастрюлю и тихо отполз с нею в кусты.

В лесу снова зашумело. Часовой, сдерживая страх, неестественно хриплым голосом крикнул:

— Пароль!

Пароля не последовало, а из палатки выскочили в одном исподнем солдаты.

— Что там такое?

— Не знаю. Кто-то шумит.

— Птицы, наверное.

Тем временем Рахикайнен с кастрюлей уже добрался до кустов, предоставив солдатам догадываться о причине шума, и остался дожидаться Рокку на месте недавней встречи. Тот не замедлил явиться.

— Ну как?

— Вот!

— Как раз то, что нам нужно, черт побери. Приладишь крышку, и будет отлично.

Рокка закинул кастрюлю на спину, и они пошли. На небольшой поляне в лесу около палатки лежали солдаты. Друзья остановились под прикрытием деревьев, и Рахикайнен тихо свистнул.

— Выходите! Тут все свои.

Прибытие Рокки с Рахикайненом вызвало живой интерес. За исключением часового, все собрались в палатке. Вид доставленной кастрюли вызывал радостные комментарии и возгласы. Солдаты, скучившись вокруг, трогали ее, рассматривали изнутри, а Ванхала даже засунул в нее голову и проблеял:

— Бя-ааа… бя-ааа…

Отзвук собственного голоса, должно быть, безумно ему понравился: когда он вытащил голову из кастрюли, его лицо расплылось в широкой улыбке.

Первый полувзвод был «на отдыхе», точнее говоря, на строительстве дороги. В роте была введена очередность отдыха по полувзводам — такая передышка продолжалась неделю, — и в это время находящаяся на отдыхе часть размещалась там же, где и обоз, и ходила строить гать, ведущую к передовой. Полувзвод Коскелы находился на отдыхе первый день, и между солдатами давно было решено, что, когда придет их очередь отдыхать, они займутся приготовлением браги. Дело было только за посудой. Они знали, что просить что-либо у Мякили бесполезно, поэтому ее решили украсть. Коскела не возражал, потому что в таком деле он не мог воспользоваться своим авторитетом и оказать давление на Мякилю. Впрочем, даже и его авторитет вряд ли смог бы заставить того уступить посуду для столь греховного предприятия.

Мяяття и Ванхала наполнили кастрюлю водой и добавили в нее кипятку из котелка. Рокка был за шеф-повара, Коскела давал немногословные советы. Рокка сначала развел в кастрюле совместно сэкономленный сахар, потом добавили драгоценные, раздобытые с немыслимыми ухищрениями дрожжи. Под конец в кастрюлю положили куски хлеба, урванного от пайков. Затем, приладив крышку, поставили кастрюлю в угол палатки и прикрыли вещмешками и плащами. Глаза солдат засветились радостью и надеждой. Ванхала приложил ухо к боку посудины:

— Уже шипит. Забродила сила угнетенных.

— Только негоже оставлять здесь кастрюлю без присмотра, — сказал Хиетанен. — Кому-то надо стоять на часах. Мякиля может догадаться, что мы утащили посудину, может заявиться с обыском.

Коскела задумался.

— Мы никого не можем так просто оставить здесь. Вот если кто заболеет из нас. Тогда можно было бы сходить на перевязочный пункт и освободиться от работы.

— У меня болит горло, — поспешил вылезти Рахикайнен, но Коскела сказал:

— Это не пройдет. Туда надо послать серьезного человека, чтобы не подкопались. Вот если бы Сало на что-то пожаловался. Тебя уж ни в чем не заподозришь.

— Есть у меня опрелость на ноге, только она уже подсохла.

Сало был польщен, он не понимал, что выбор Коскелы вовсе не означает признания личных достоинств и даже почти граничит с оскорблением. Коскела велел ему показать ногу, и он снял сапог.

— Расчеши ее чуток, а когда отправишься утром на перевязочный пункт, натри докрасна. И говори там, что очень больно. Нет, скажи лучше, что она не то чтобы болит, а просто нельзя надеть сапог. И еще скажи, что нога болит у тебя давно, но ты все время был в боях и не мог заняться ею.

На другое утро Сало отправился на перевязочный пункт и получил освобождение от службы, правда всего на три дня. Но так как к этой драгоценной опрелости было приковано внимание всего полувзвода, нога и вправду разболелась, так что, когда три дня спустя Сало, по- настоящему хромая, явился на прием к врачу, он без труда получил освобождение еще на три дня. Таким образом, он целую неделю мог караулить кастрюлю, исчезновение которой вызвало большой переполох на кухне. Однако Мякиля никак не мог заподозрить полувзвод Коскелы, ибо ему и в голову не могло прийти, зачем солдатам кастрюля. В противном случае он довольно легко мог бы сделать вывод из сопоставления двух фактов: появления Рахикайнена на кухне и одновременной пропажи кастрюли.

Вокруг кастрюли с брагой сосредоточилась жизнь всего полувзвода. Возвратившись со строительства гати, солдаты первым делом спешили к ней. Ее выслушивали и нежно похлопывали, а когда о браге на время забывали, кто- нибудь вскоре обязательно спрашивал с хитрецой:

— Что это там пищит у нас под вещмешками?

Ему весело отвечали:

— Да ведь там наш мальчик.

Такое название — «наш мальчик» — почему-то дали кастрюле с брагой.

— Только бы русские не заворошились. Если нас поднимут до времени по тревоге, это будет явно проделкой дьявола. Тогда придется выпить брагу так, как есть.

— Здесь не заворошатся. Им хватает дел под Харьковом и в Крыму.

— Что же станет с немцами в конце-то концов?

— Нас это не интересует. Главное, что станет с нашим мальчиком.

— Это как у нас в приходе был один старик, Хейкки Вастамяки, ругался он страшенно. Как-то раз завернул к нему поп, просит попить, ну, старик сдернул с кадушки покрывало и говорит: «Квас бродит, как сатана, да гущи до черта, только какого дьявола вам понадобилось среди ночи, господин пастор?!»

— А вот у нас в приходе…

— Нет, послушайте лучше, что я вам расскажу…

— А вот как-то раз…

С передовой доносились приглушенные звуки перестрелки, на костре кипел в котелках кофе-суррогат, а в углу палатки бродила-шипела брага.

II

Четвертого июня 1942 года выдался чудесный погожий день. Маршал Маниергейм справлял семьдесят пятый день рождения, и это событие наложило свою печать на всю общественную жизнь. В армии этот день был примечателен тем, что солдатам раздавали благородный напиток, именуемый «урезанным коньяком», — по бутылке на пять человек.

— Только чур вот что. Когда наберемся, не шуметь. Если кто вздумает начать склоку, наваливаемся на того все вместе. Что мы с ним сделаем?

— Намажем ему… ружейным маслом.

— Я согласен.

— И я тоже!

— Для начала выпьем то, что нам дали под Маннергейма.

— «Урезанный коньяк», хи-хи. А как его урезают?

Хиетанен разливал коньяк, и, когда кружки были наполнены, все разом к ним приложились. Хиетанен поднял свою и сказал:

— А теперь за наше везение в этой войне! За то, что мы так долго продержались!

Они осушили кружки, и с даром Маннергейма было покончено.

— Этого мало, подать сюда нашего мальчика!

— А что будет, если завтра дознаются, где была кухонная посуда?

— Э, не думай о завтрашнем дне!

Хиетанен выдал всем по кружке браги, и каждый, поперхнувшись, выпил и ее. Никто не посмел и заикнуться, что брага плохая; она авансом доставила им столько радости и надежды, что стала священной. Нет, брага была выше критики. Солдаты выпили еще по кружке и пришли в оживленное и радостное расположение духа, сознавая, что скоро захмелеют. Пока же алкоголь еще не успел оказать свое действие.

Разговор все более оживлялся. Солдаты развеселились. Они хохотали над самыми неудачными шутками, и в палатке царил дух братства и товарищества.

— Вот черт, как согревает желудок, — сказал Рокка. — Почему ты, Коскела, не пошел в офицерский блиндаж? Ведь там у господ есть выпивка.

— У них не такая большая кастрюля, как здесь.

— Ты не очень-то дорожишь возможностью покутить с офицерами.

— А зачем они мне? Мой дом здесь.

Лица у некоторых уже побагровели, а Сало пришел в такое хорошее настроение, что стал превозносить Коскелу:

— Нет, братцы, что ни говорите, а другого такого командира, как у нас, вы ни в одной части не сыщете.

Коскела не обращал на эти слова внимания, да и другие не настолько еще захмелели, чтобы пуститься в излияния. Все лишь похваливали брагу.

— Крепкая штука. Начинает разбирать, братцы.

Кружка опорожнялась за кружкой, и вскоре заговорили о том, что пришлось пережить за войну, о павших товарищах.

— Туго приходилось, ребята. Люди мерли как мухи… Помните, как в том дерьмовом котле кровь сочилась с носилок? А ведь крепкий парень был… Я про Лехто. Что ни говори, а парень был крепкий… Зря дал убить себя… Конечно… И Лахтинен был один из лучших… Пуля прошла возле уха… Хотелось бы мне знать, кто еще вспомнит о пулемете в такой обстановке…

— Слушай, Коскела, — сказал Рокка. — Ты должен устроить Мяятте еще одну лычку, раз он стал командиром отделения вместо Лахтинена. Не в мишуре дело, а просто так водится. Он хороший парень.

Коскела, до сих пор почти не участвовавший в разговоре, теперь пристально вглядывался в окружающих, всякий раз в того, кто говорил. Потом он веско сказал:

— Я знаю его.

Сало, жестикулируя, сказал Коскеле:

— Слушай, Вилле! Я, правда, не из самых лучших, но и я труса не праздную, так ведь?

Коскела обвел всех пристальным взглядом и повторил так же веско:

— Вы все крепкие ребята.

— Да, вот и я говорю, что нет другой такой компании, как наша. — Хиетанен, захмелевший, пожалуй, больше всех, говорил, тряся головой, отчего волосы лезли ему в глаза.

— Налейте мою долю в бутылку, я отправлюсь отсюда в гости, — сказал Рахикайнен.

— На тот берег Свири? Как это тебе удастся? — спросил Хиетанен.

— Туда беспрерывно ездят автоколонны. А здесь и поближе есть большой лагерь. Там женщины, они строят дорогу. Так мне рассказывали отпускники. Что скажешь, начальник?

Щеки Коскелы пылали красными пятнами. Он долго молча смотрел на Рахикайнена, затем произнес:

— Человек приходит, и человек уходит, и человек сам отвечает за то, что он делает. Я не разрешаю, но если ты решишься на свой страх и риск, мне до этого нет дела. Завтра после завтрака мы снова направляемся на передовую, и, если тебя к тому времени не окажется на месте, тебе придется отстоять за десятерых часовым на передовой. Мы исправно несем службу, а в свободное время делаем что хотим. Помни об этом — и можешь идти.

— Ясно. Буду жив — явлюсь на место как штык. Можешь быть спокоен. Дайте мне браги!

Рахикайнену налили две бутылки, и он, свернув одеяло и положив его в вещмешок, собрался в дорогу.

— На кой черт тебе одеяло?

— Вместо постели. Кто же это согласится на голой-то земле?

Когда Рахикайнен ушел, Рокка сказал:

— Я уверен, что и это сойдет ему с рук. Он и воюет — до сих пор ни одной царапины. Такой уж он везун, что его пуля не берет.

— Я не хочу сказать о нем ничего плохого, но, честно говоря, не так уж часто он подставляется под пули.

— Это точно, — подтвердил Сало.

Однако Сихвонен, который сам не отличался храбростью, не был расположен к разговору о воинских доблестях и потому презрительно сказал:

— Не знаю… Мне кажется, людей, которые не ведают страха, просто не существует.

— Конечно. Боятся все, только одни умеют лучше других скрыть страх. Нет такого чертяки, который не боялся бы умереть.

Все с этим согласились, кроме Рокки. Он улыбнулся и возразил, подмигнув:

— Ну не скажите, ребята. Вот я, например, не боюсь смерти, потому что никогда ее не видел. Но давайте лучше послушаем музыку! Эй, Отрастил Брюхо, поставь «Катюшу»!

Ванхала достал патефон. Правда, пружина там была сломана, но Ванхала вращал пластинку пальцем, и это сходило. Ритм выходил немного неровный, однако в общем веселье никто этого не замечал. Запускали «Катюшу» и «Ударный батальон» — пластинки, названные ими так по наиболее четко различимым словам; некоторые пытались даже подпевать на ломаном русском языке.

В конце концов Ванхала устал вертеть пластинки, и солдаты продолжали празднество без музыки. Кто-то вспомнил, что, собственно говоря, справляют-то они день рождения Маннергейма, но за него не пили, приберегая брагу. При следующей круговой чарке о Маннергейме снова забыли. Однако Ванхала вызвался спеть песню в его честь, и, так как остальные были не прочь послушать, он начал:

— Это бунтарская песня, черт подери, — сказал Рокка, но Коскела велел Ванхале продолжать. Он отбивал такт рукой и местами даже подпевал. Коскела выучил эту песню еще мальчишкой: до того, как торпари [17] по закону стали самостоятельными хозяевами, семья Коскелы была изрядно-таки «красной». Сын приходского настоятеля, служивший в егерском батальоне, собственноручно расстрелял двух его дядьев на пригорке, где стояла больница, а его отец побывал в концентрационном лагере, из которого вышел только благодаря своему крепкому здоровью. Торпа [18] Коскелы находилась на земле прихода, и, к своей досаде, священник должен был примириться с тем, что этот «красный хулиган» вновь объявился живехонек в своих родных местах, выкупил торпу и зажил самостоятельным хозяином. После этого старый Коскела мало-помалу стал угасать; два его младших сына были убиты в Зимнюю войну, а старшего произвели в офицеры за геройские подвиги, молва о которых докатилась до его родных мест, и начиная с тех пор за могилами его дядьев, похороненных на пригорке, где стояла больница, начали ухаживать. Старый Коскела не видел ничего удивительного в возвышении сына — он сам был командиром роты в Красной гвардии, и не расстреляли его не потому, что он был плохим красным, а лишь по чистой случайности. Безусловно, сын унаследовал воинственность отца, его храбрость и твердость, а также ясный и спокойный ум.

Настоятель полагал, что род Коскелы заметно изменился к лучшему. И даже если бы он узнал, что Коскела теперь во хмелю напевает красногвардейскую песню, то, наверно, простил бы его. Странно было слышать эту бунтарскую песню из уст офицера, но Коскела попросил петь еще, и обрадованный Ванхала продолжал:

От смеха Ванхала не мог дальше петь. Слова «отребья» и «в бою не разобрать» смешили его неимоверно, и он повторял эти слова между приступами хохота.

Празднество продолжалось, пока была брага; время от времени они выбирались из палатки и устраивали веселье снаружи. То и дело запускали патефон Ванхалы или горланили песню. Коскела не пел, но тем настойчивее требовал этого от других. Он слушал увлеченно, как если бы этот рев был самой замечательной музыкой. Трезвый, он не интересовался ни пением, ни стихами, и его познания по этой части были слабы. Он даже не знал названий песен и поэтому просил:

— Братцы, ту, что про «лотту Лункрени» и коней в конюшне у стены.

Страшный рев нескольких глоток потряс воздух:

Отголоски песни разносились по лесу и смешивались с погромыхиванием батарей, салютовавших в честь маршала.

— Поставь «Катюшу», Отрастил Брюхо! Поставь, а я станцую. Станцую, как Веерукка в Петрозаводске… Помните, братцы?

Хиетанен достал из бумажника Верин значок и заорал, покачивая головой:

— Я помню!.. Я помню! Значок… Смотрите, ребята!.. Я помню все!

Ванхала поставил пластинку, и Рокка стал танцевать, удивительно верно воспроизводя движения Веры и выказывая недюжинное танцевальное мастерство. Внезапно Хиетанен развел руками, заорал:

— Ха-ха… Послушайте, все… Перед вами выступает великий оратор… Я — защитник отечества. Мы хотели лишь одного: строить спокойно на этой земле бани и избы… Ха-ха… Тра-ля-ля… Нияме — большой бык шел по горке Сантаранта и раскачивал своими большущими причиндалами. Блаженны дубы — они не тонут…

А Рокка кружился все быстрее и быстрее:

— Катюша, Катюша. Ну, черт, вот это веселье!.. А Суси Тассу в отпуску. Он привезет ог моей старухи посылку. Катюша… Катюша… Ну, видишь, как я танцую, Хиетанен?

Но тот утратил способность что-либо понимать. Он покачивался, разведя руки в стороны, и кричал:

— Глядите, братцы! Я самолет. — Затем принимался жужжать: — Братцы, вот летит «мессершмитт».

На этом месте патефон замолк, и Ванхала вне себя от восторга присоединился к Хиетанену.

— «И-16» заходит слева, мотор ревет на полных оборотах, па-па-па. Ожесточенный воздушный бой… Заоблачные братья в вихре боя… па-па-па-па-па… последние рыцари войны, па-па-па-па!

Они кружились, разведя руки в стороны, жужжали, подражая звукам боя, а Ванхала кричал:

— Героизм в небесной синеве… Завывают моторы, внимательно глядят глаза, руки крепко держат штурвал, железное мужество в сердцах — наши доблестные летчики устремляются на стервятников врага… Па-па-па-па-па…

Хиетанен споткнулся о пень, упал да так и затих, не в силах подняться. Ванхала дал вокруг него великолепный круг с завывающим мотором и крикнул:

— Раскрывай парашют. Твой самолет падает, хи- хи-хи.

— Самолет падает… Все вертится. Все кружится перед глазами, — запинаясь, бормотал Хиетанен и судорожно цеплялся за траву. А Ванхала кричал ему в ухо:

— Ты в штопоре… Прыгай… Нет, ты уже не сможешь.

Однако самолёт Хиетанена с бешеной скоростью продолжал падать, кружась и переворачиваясь. Пилот уже не мог выполнить прыжок и провалился вместе со своей машиной сначала в туман, а потом в кромешную тьму. Ванхала оставил его на произвол судьбы, разочарованный, что бой так скоро закончился.

В сторонке, вокруг костра, сидели Мяяття, Сало и Сихвонен. Сало, взлохмаченный, с волосами, упавшими на глаза, втолковывал своим дружкам:

— У нас в приходе, правда, есть блуждающие огни…

Сихвонен отвернулся и махнул рукой, словно отгоняя комаров:

— Да брось ты. Врешь и не краснеешь…

— Да нет же, правда есть. Старые люди видели. И сверху скрещенные мечи.

— Да брось… Это все лапландские сказки про колдунов. Вы, северяне, вечно рассказываете про всякие чудеса.

— Это кто тут с севера-то? — сказал Мяяття. — Я тоже из тех краев, у нас там кофе варят на северном сиянии.

Мяяття за все это время едва слово проронил, брага не развязала ему язык. Его взгляд упал на камень, и он сказал:

— Вот камень. Поднимем?

— Ерунда! Где нам его поднять.

Мяяття обошел камень вокруг, молча осмотрел и наконец ухватился за него, где поудобней. Камень был чуть ли не больше его самого, однако Мяятте немного его и вправду удалось приподнять. Затем он отряхнул пыль со своих рук и сказал:

— Я же говорил, что его можно поднять.

Сихвонен видел, что ему с этим не справиться, а вот Сало, поднатужившись, взялся за камень. Камень остался на месте, а Сало вдруг схватился обеими руками за поясницу.

— Вот черт, надорвался! Если б не это, наверняка бы поднял.

— Да, когда берешься за что-то неудачно, всегда чувствуешь поясницу.

Мяяття смотрел на камень с надменным спокойствием, Сало же держался за поясницу и кривился от боли. Возможно, он и в самом деле надорвался. Да и натертая нога у него разболелась не на шутку.

Рокка уже перестал танцевать, Ванхала проигрывал для себя новую пластинку, а Коскела отправился на командный пункт.

— Ты куда? — крикнул ему Рокка.

— В Иерусалим.

Коскела шел, неуверенно нащупывая ногами тропу, без пояса и головного убора, в расстегнутом кителе.

— Ты в командирский блиндаж?

— Нет, на главную квартиру фюрера.

Больше они не любопытствовали, ибо по ответам Коскелы поняли, что он не хочет, чтобы к нему приставали с вопросами.

Он шел целеустремленно, хотя и ступал иногда мимо тропы. Неподвижный, немигающий взгляд его голубых глаз был устремлен на ольховник. Время от времени он икал, потом он остановился и заревел:

— На плесе Оне-е-ежском гуля-е-е-ет волна-а-а-а…

III

Группа офицеров батальона собралась на празднество в командирском блиндаже пулеметной роты. Они избрали это место не ради Ламмио, а просто потому, что оно было удобней других, ибо находилось дальше всех от передовой. Присутствовал там и Карилуото, которого в Петрозаводске произвели в лейтенанты. Он оставил свою роту на попечение одного из командиров взводов, сам же как следует хлебнул и теперь рассуждал о стоящих перед офицером задачах.

— Только личный пример действует на финна. И кроме того, следует соответствующим образом подстегнуть его честолюбие. У солдата есть комплекс неполноценности по отношению к офицеру, поэтому солдат надо направлять на такие дела, свершая которые они могли бы почувствовать себя в чем-то равными командирам. Но прежде всего — никакой слабости. Пусть внутри у тебя будет что угодно — внешне оставайся твердым как камень.

Ламмио сидел за столом в своей парадной форме с орденскими ленточками на груди. Его лицо было бледно, он уже изрядно набрался и время от времени клевал носом. Какой-то молодой прапорщик лежал на его постели и бубнил:

— Ой, братья мои по вину. Я тоскую… Я тоскую по Хельсинки… по городу радости и счастья.

Карилуото вспоминал Сиркку.

— Тихо… Тихо, Йокке. Не разрывай мое сердце… Я помню… Помню, как танцевал с нею танго. Та-а да-а ди-да-дааа-а… — Карилуото, не подымаясь, подражал движениям танго, что выглядело очень комично. — Это танго Сиркки. Та-а да-а ди-и ди… та…

На кровати изгнанного на время торжества Миелонена сидел костлявый прапорщик в очках. Он прервал печальное танго Карилуото, громко запев:

Die fahne hoch…[19]

«Хорст Вессель»[20] взбодрил Ламмио. Он встал, стараясь держаться прямо, и крикнул за дверь:

— Burschi![21]

Вошел вестовой и замер по стойке «смирно».

— Наполните стаканы.

— Слушаюсь, господин лейтенант!

Вестовой налил в стаканы вино и удалился. Ламмио поднял свой стакан и сказал:

— А теперь я пью за офицеров. Господа, наш путь ясен. Мы становой хребет армии. Финляндия выстоит или падет вместе с нами. Господа! Без трепета туда, куда меч маршала указывает путь.

— Zum Kampfe stehn, wir alle schon bereit[22], — пропел очкарик, и стаканы звякнули.

— Становой хребет, — пробормотал Миелонен за дверью. — Если это так, то у тебя костоеда.

Даже спокойный и услужливый Миелонен уже начал чувствовать, что сыт по горло всем этим. Только позиционная война по-настоящему показала ему, что значит быть денщиком у Ламмио. В дополнение ко всему еще и шавку Ламмио полагалось именовать на «вы». Миелонен вместе с другими солдатами в отместку привязал ее к десятикилограммовому камню и утопил в озере, но на следующий день Ламмио выпросил себе по телефону новую у приятеля в штабе дивизии. Повторить трюк было уже нельзя, ибо регулярная пропажа собак насторожила бы Ламмио.

При виде Коскелы Миелонен встал и, спустившись по ступенькам, открыл дверь блиндажа. Он очень удивился, когда Коскела против своего обыкновения задиристо спросил:

— А ты что за швейцар, черт тебя подери?

— Господин лейтенант, я младший сержант Миелонен, — несколько смешавшись, ответил Миелонен. Поведение Коскелы казалось странным, учитывая его обычную вежливость. Увидев остановившиеся глаза Коскелы, Миелонен понял, в чем дело, и отступил от двери.

— Ну раз так, тогда и не бегай открывать дверь, как швейцар.

— Есть не бегать, господин лейтенант.

Миелонен так растерялся, что говорил Коскеле «господин», хотя они давно уже были друг с другом на «ты».

Коскела вошел внутрь. С растрепанными волосами, в расстегнутом кителе, слегка пошатываясь, он стал посреди блиндажа и сказал:

— Здрасте.

Офицеры, казалось, не заметили его прихода, один только Карилуото обрадованно крикнул:

— Ну, здравствуй, брат! Где ты был? Почему не приходил? Эй, вестовые! Стакан сынку Вилле. Выпей для начала из моего.

Коскела опорожнил стакан Карилуото и присел на скамью. Ни слова не говоря, он пристально оглядел всех офицеров по очереди. Вестовой пришел наполнить стаканы и снова исчез.

Очкастый прапорщик продолжал прерванную песню:

— Die Strasse frei den braunen Bataillonen[23].

Коскела уставился на прапорщика. Тот продолжал петь, но под взглядом вновь прибывшего ему стало не по себе. Его голос утратил уверенность, и он сбился с мотива, пытаясь сохранить самообладание под этим тяжелым взглядом. Наконец он совсем умолк.

Коскела внезапно сказал:

— Что это значит? — неуверенным, но все же вызывающим тоном спросил прапорщик.

Коскела, не отвечая ему, таким же монотонным голосом продолжил:

Тут прапорщик вконец утратил самообладание и потому разозлился.

— Кто смеет здесь говорить по-русски?

— Я, Коскела, из Финляндии. И спуску никому не дам.

Заметив, что Коскела ищет ссоры, Карилуото предложил было ему еще выпить, но Коскела оттолкнул его руку и начал долбить:

— Ты что-нибудь против меня имеешь? — спросил очкарик, еще больше разозлившись, но Коскела продолжал свое:

— Унион… совиет… сосиалист… тис… лист… к репу-плик-ик… Холотна, харасоо, маатуска… Диевуска… красни солтат… комсомолски, хоморавитса, булаева.. свир… Та-ра-рай-ра-а… ра-ра рай… ра-а…

Тут очкарик понял, что причиной этой бурной речи послужила песня на чужом языке, которую пел он сам, а потому он сказал:

— Ну, я и по-фински умею. И пожалуй, будет лучше всего, если и ты будешь говорить по-фински.

— По-вински… по-свински… свинцовая дробь… Та- ра-рай-ра-а… Та-ра-рай-ра-а. Охотник на медведей Март-ти Китунен… Ри-ти, ра-ти, рал-ла… Зима пришла…

Коскела вдруг перешел на финский. Во все убыстряющемся ритме, скрежеща зубами, он хрипло запел:

— Замети, вьюга, бородушку, белоснежную головушку…

На последнем слове он вдруг встал и ударил прапорщика, который тоже поднялся с кровати. Прапорщик без чувств рухнул на пол, его очки отлетели в угол.

Ламмио бросился унимать Коскелу. Он пытался схватить его в охапку, но отлетел к стене, как варежка. А Коскела уже подхватил тяжелую скамью и начал размахивать ею в воздухе:

— Берегись! Включаю вторую скорость.

— Вилле, успокойся, — уговаривал его Карилуото, но Коскела его не замечал. Лежавший на кровати Ламмио молодой прапорщик схватил Коскелу сзади за руки и заставил его выпустить скамью, тут же подоспели и другие. Очкарик очнулся и выплюнул изо рта кровь. Ламмио позвал Миелонена, и тот прибежал вместе с другими вестовыми.

— Свяжите его!.. Свяжите!

Коскелу повалили. Пять или шесть человек навалились на него, но он ворочался под ними, словно медведь. В конце концов им удалось связать его тремя ремнями, но, несмотря на это, он бормотал сквозь зубы:

— Меня не сломить, черт побери. Меня не сломить…

Затем Коскелу под усиленным конвоем понесли к его палатке. Карилуото шел рядом, увещевая его всю дорогу, так что в конце концов Коскела обратил на него внимание:

— Ты кто?

— Я Карилуото. Неужели ты меня не узнаешь? Я твой старый друг.

— Ну, здравствуй, — кивнул ему Коскела. — Привет, ребята. Куда мы направляемся?

— Отдыхать. Ты устал.

— Устал? Коскела никогда не устает… Пришел из Хярми Антти-Большой… С песней и вот с такой бородой…

«Процент потерь» был велик и в палатке. На ногах оставались только Рокка и Ванхала. Мяяття единственный лег спать по собственному желанию, остальных сон сморил в разгаре празднества. Ванхала ставил пластинки, Рокка рассказывал ему истории, чтобы хоть как-то убить время:

— Вот слушай… Я всегда ношу с собой этакий маленький календарь. И вот как-то раз пошел я с женой проведать ее родных и стал листать календарь, а тесть и спрашивает меня: «А что в твоей книге написано про то, как завтра будет ловиться рыба?» Я прочел: «Рыба об эту пору в движении и хорошо идет в сети». И что ты думаешь? Наутро старик тесть возвращается с большим уловом домой и говорит: «Наш Томмо тоже покупает себе всякие книги, да только не те, какие нужно». Старик был вне себя от радости. Но в другой раз, когда он спросил меня, я опять прочел ему ту же чепуху, а он ничего не поймал и так разозлился, что три дня со мной не разговаривал.И моя жена тоже расшумелась на меня: мол, я насмехаюсь над ее старым отцом.

Ванхала крутил пластинку, качая головой, но все же засмеялся и сказал:

— Баба нашумела… Все бабы шумят.

— Моя давно уже не шумит. Знаешь, Отрастил Брюхо, что нужно делать с бабами, когда они злятся?

— Колом по мягкому месту, хи-хи-хи.

— Нет. Я подхватываю ее и начинаю отплясывать польку, и тогда она успокаивается, черт подери… Но что за дьявол! Кто это? Кого они тащат? Они убили Коскелу?

Рокка и Ванхала кинулись навстречу солдатам, которые несли Коскелу, и Рокка еще издали крикнул:

— Какого черта вы его несете? Что с тобой, Коскела? Тебя избили?

— Привет, старый боец-одиночка… Кто кого избил?

Коскелу опустили на землю, и Карилуото прошептал Рокке:

— Постарайтесь уложить его спать. Он разбуянился, ну и пришлось его связать.

Рокка развязал путы Коскелы и повел его в палатку. Тот не сопротивлялся. Он не отдавал себе отчета в происходящем и лишь бормотал, идя рука об руку с Роккой:

— Здравствуй, старый ветеран Тайпале. Споем «Лотту Лункрени»? В конюшне кони грызут сте-е-е-ны…

Оказавшись в палатке, Коскела скоро уснул. Рокка укрыл его плащом и снова вышел наружу. Ламмио пытался скрыть опьянение, но это плохо ему удавалось, хотя скандал и развеял немалую часть винных паров. Взглянув на валявшихся прямо на земле солдат (кое-кого из них стошнило рисовой кашей, съеденной в честь торжества), он сказал:

— Хорошо… Очень хорошо… Не удивлюсь, если и взвод тоже в таком же состоянии. Что это здесь пили?

— Брагу… Он показал себя молодцом, наш мальчик, хотя теперь только мы с Ванхалой и держимся на ногах. Мы бы и гостям поднесли, да все вышло…

— Оставляю полувзвод на вашу ответственность, пока Коскела и Хиетанен не проспятся. Ну а если вдруг тревога?

— Фу, черт, тогда ты увидишь, как мы с Ванхалой наладим пулемет и будем таскать его туда-сюда. Уж мы постараемся, чтобы скорее дали отбой. Только ты больше не пей, а то мне придется еще и за командира роты быть. Мне-то что, я справлюсь, да вот только как это будет выглядеть?

Ламмио ничего не мог возразить Рокке, и офицеры ушли. Торжественное настроение было испорчено. Ламмио все же не удержался от многозначительных замечаний в адрес Коскелы:

— Личная храбрость не обязательно делает человека пригодным к несению офицерской службы. Когда меня спросили о возможных кандидатах в офицерскую школу, я подумал о Рокке и Хиетанене, но все-таки не назвал их. И данный случай доказывает, что я был прав. Как бы ни был хорош Коскела, ему недостает традиций и подлинно офицерского духа. Он не сумел войти в круг своих образованных товарищей, поэтому стал запанибрата со своими солдатами, а теперь вот во хмелю проявил затаенную против нас злобу. Только так и можно объяснить его поведение. Трудно поверить, что такой сдержанный и спокойный человек может так себя вести!

Карилуото продолжал икать. Его праздничное настроение внезапно рассеялось. Все вокруг казалось отвратительным.

— Да, но он был в патологическом опьянении, — сказал он, чтобы хоть как-то оправдать Коскелу. — Брага еще и не такое творит.

Он вспомнил дзот, изрыгавший огонь, и Коскелу, который полз к нему со связкой гранат. Вся честь прорыва досталась тогда ему, Карилуото, без всякой заслуги с его стороны. Он, правда, сделал все, что только мог, лишь бы все узнали, какую большую роль сыграл здесь Коскела. Карилуото чувствовал, что трезвеет, и в глубине души стыдился и хмеля, и всего сказанного под его влиянием. Как далеко все это от реальных событий!

Карилуото не стал заходить в блиндаж Ламмио и, не вдаваясь в объяснения, пошел прямиком на свой командный пункт.

На ночь Рокка и Ванхала втащили заснувших в палатку. Они сварили еще кофе-суррогат, чтобы прийти в себя.

В последних лучах вечернего солнца толкалась мошкара, с вершины высокой ели неподалеку слышалось звенящее кукование кукушки. Стоял прекрасный тихий вечер.

IV

Наутро они проснулись, когда в палатке завозился вернувшийся откуда-то Рахикайнен. Отовсюду стали подниматься взъерошенные головы; щурились покрасневшие глаза, сухо чмокали обметанные языки. Хиетанен огляделся вокруг, увидел посудину, в которой готовили брагу, и сказал:

— Вот уж никогда раньше в таких боевых операциях я не бывал.

— Ты попал в штопор, хи-хи-хи…

— Ничего не помню. Ну да ладно, давайте сварим кофе! Надо принять чего-нибудь внутрь. У меня во рту словно дерьмо кошачье.

Коскела тоже встал. Он усиленно хмурил лоб, но это явно не прояснило для него событий вчерашнего дня, ибо он спросил:

— Ну и как все прошло-то?

Рокку разбирал смех:

— Да в общем ничего прошло. Тебя взяли в плен в командирском блиндаже.

— А я был там?

— Был. Тебя оттуда принесли связанного по рукам и ногам.

— Связанного? Почему?

— Ты начал там драться.

— Так-так… вот оно что…

Коскела взъерошил волосы, крякнул и стал шарить в поисках своего вещмешка. Затем его лицо приобрело обычное непроницаемое выражение, и он спросил:

— Ну и что они сказали? Досталось там кому-нибудь?

— Да ничего особенного. Слыхать, прапорщик из второй роты поплевался чуток кровью, так поделом ему.

— Угу. Ну ладно, это неважно, раз не случилось чего похуже. Надо бы отнести посуду Мякиле. И пора паковаться, после завтрака выступаем.

Ванхала с любопытством наблюдал за укладывающимся спать Рахикайненом и, когда тот, казалось, уже собирался заснуть, не вдаваясь в объяснения, спросил:

— Ну, разворачивал ты свое одеяло?

Рахикайнен, казалось, только и ждал, чтобы на него обратили внимание; загадочно улыбаясь, чтобы придать своему похождению еще большую значительность, он сказал:

— Я посплю до обеда. Не будите меня раньше. Одну бутылку пришлось отдать часовому, но я получил за нее шведского сухого хлеба.

Натянув на себя одеяло, он заснул. Остальные принялись варить себе кофе-суррогат и, смущенно посмеиваясь, вспоминать вчерашний день. Неожиданно клапан палатки поднялся, и в нее вполз Мякиля.

— Привет! Заходи! — крикнул Рокка, но Мякиля ничего не ответил. Он тотчас нашарил взглядом кастрюлю и уставился на нее, покашливая.

— Или ищешь чего? — спросил Рокка, искоса поглядывая на Мякилю.

— Кхм-кхм. Кто ее украл?

— Никто не крал, -сказал Хиетанен. — Ребята нашли на тропе.

— Кхм. Возле походной кухни. Кхм.

Мякиля оглядел посудину. Он не смотрел никому в глаза и только сухо покашливал с суровым видом.

— На ней вмятина.

— Действительно, черт возьми! Но ты не горюй, слышишь? Мы это исправим. Дай деревяшку, Отрастил Брюхо.

Рокка стал выправлять вмятину деревяшкой, а Мякиля искоса смотрел на него с таким видом, будто хотел сказать: «Колоти, колоти, теперь все равно не исправишь. Ясное дело, посуда испорчена».

Коскела долго раздумывал, должен ли он подключиться к разговору. Ему казалось, что он обязан дать какое-нибудь объяснение, но, с другой стороны, что тут было объяснять? В конце концов он все же спросил:

— Надеюсь, в эти дни посудина не понадобилась?

Нет, не спасли Коскелу ни офицерское звание, ни заслуги. Они ничего не значили в глазах Мякили рядом с пьянством и воровством. Он сердито бросил через плечо:

— Кхм… Да… Надо полагать, в пище нет нужды, коль делают брагу.

Коскела невольно улыбнулся, когда Мякиля в порыве безмолвного осуждения вскинул посудину на плечи. Хиетанен отправился за ним следом, клянча по дороге:

— Дай мне несколько салак из твоего походного запаса… Так хочется чего-нибудь солененького…

Мякиля насупленно и безмолвно шагал впереди с кастрюлей на плечах, а Хиетанен вприпрыжку бежал за ним по пятам, засунув одну руку за ремень брюк, а другой скребя у себя в голове, и продолжал упрашивать, невзирая на суровое молчание Мякили:

— Уж несколько-то салак можешь дать. Я тебе за это как-нибудь отплачу. Старому-то товарищу должен дать.

Мякиля не отвечал. Посудина, покачиваясь, продолжала уходить вперед, и Хиетанен взмолился:

— Я ведь подсказывал тебе устройство пулемета в унтер-офицерской школе. И вообще делал тебе поблажки, когда был командиром отделения. Уж за это-то ты мог бы дать мне две-три салаки, а то и все пять.

Хиетанен действительно имел кое-какие заслуги перед Мякилей. Но про главную из них он из деликатности умалчивал, ибо его помощь Мякиле не ограничивалась подсказками на занятиях, а была более тонкого свойства. Дело в том, что набожный и тихий Мякиля часто попадал на язык охочей до глумления молодежи, и Хиетанен нередко затыкал насмешникам рты, приказывая замолчать. Вот почему Мякиля в конце концов отозвался:

— Это дело прошлое. Где я возьму соленого на твое похмелье? Я не врач. Иди в лазарет, если что болит!

— Ну дай несколько штук!

— А ты выпей еще браги! Тогда и полегчает

— Где я ее возьму, когда она вся вышла?

— Так стащи где-нибудь посуду да и сделай!

— Ну вот, заладил свое: все про эту паршивую кастрюлю.

Тут уж Мякилю разобрало:

— Паршивая кастрюля, говоришь? А ты знаешь, что такое для меня кастрюля? Мне приходится удерживать все зубами и ногтями, чтобы не растащили. И при этом с пустыми руками кормить и одевать полторы сотни человек. Хорошо этому типу сидеть в блиндаже, важничать да командовать. А как надо чего-нибудь раздобыть, так пятки вместе, руку к козырьку: «Слушаюсь!» — и ничегошеньки не достает. Да по мне, лучше торчать на посту на переднем крае, чем здесь. Стоит чуть зазеваться — и все идет прахом. Сперва напьются, наорут, исколошматят друг друга, а потом нате вам — солененького им подавай. А как снова загремят выстрелы, так живо принимаются «Отче наш» читать.

Хиетанену было и досадно и смешно слушать этого упрямца, шагающего впереди с кастрюлей на плечах. Но он знал, на какую струну надавить, и сказал серьезно и сочувственно:

— А я что говорю? Я же не какой-нибудь шалопай. Я знаю, каково тебе приходится. И положиться не на кого. Вкалываешь день и ночь. Я бы ни за что не взял кастрюлю — это все ребята. Ну, не выдавать же их! Человек должен быть со своими заодно, сам понимаешь. Так что, дашь мне несколько салак?

Мякиля не отвечал, и у Хиетанена появилась надежда: он счел молчание Мякили за добрый знак. Придя к кухне, Мякиля мешкал и жался, желая выиграть время, а Хиетанен присел на камень и стал терпеливо ждать. Он не знал, продолжать ли ему уговоры, ибо очень могло статься, что новые просьбы побудили бы Мякилю изменить свое решение. В конце концов Мякиля исчез в некоем подобии выкопанного в земле блиндажа, где он хранил продовольствие, и вернулся через минуту с одной жалкой, убогой салакой в руке.

Мякиля давал редко, и оттого подобный момент казался ему прямо-таки торжественным. В его голосе слышалось даже что-то вроде дружеского тепла, когда он сказал:

— Съешь так, чтобы никто не видел. Иначе на меня набросится вся орава. И не приходи сразу же клянчить еще что-нибудь.

— Большое спасибо.

Сперва Хиетанен огорчился. Но потом его рассмешила эта салака, которая наверняка сдохла от голода. Он, конечно, догадывался, что, на взгляд Мякили, это был щедрый дар, и поэтому, стараясь сохранять серьезный вид, сказал:

— Ну, этой рыбки мне хватит теперь на полгода. Огромное спасибо.

Мякиля с минуту помедлил, как бы решая, стоит ли говорить. Потом покраснел от смущения, откашлялся и сказал:

— Негоже тебе напиваться брагой вместе со всеми. Бог может призвать к себе в любую минуту. Сегодня утром в четыре часа было прямое попадание в блиндаж третьей роты. Двое убиты, трое с тяжелыми ранениями доставлены в госпиталь. Кхм… Видишь, как скоро все может кончиться. А как человек к этому подготовлен?

Хиетанена раздосадовала такая забота о его душе: его самого все это никогда особенно не волновало. Он считал, что раз государство прислало его сюда, то оно же позаботится и о том, чтобы на убитого солдата смотрели сквозь пальцы и не вели такой уж точный счет его грехам. На то у государства священники, чтобы урегулировать отношения человека с богом. И все же он не подал виду, что раздосадован; его удерживала от этого благодарность. Он сказал серьезно:

— Да-а. Вот и я всегда то же самое говорю. Когда русские начинают плеваться железом, только и думаешь, как бы уцелеть. Но так уж странно устроен человек, что, когда пули перестают летать, он тут же снова начинает распевать песенки и ругаться как черт. Ну, мне надо уже идти. Еще раз спасибо.

Уходя, Хиетанен положил салаку в рот. Он не решался разгрызть ее и только сосал злосчастную рыбешку, с помощью которой Мякиля хотел спасти его душу.

V

После еды полувзвод собрался в путь. Ламмио не показывался и держал связь с Коскелой через Миелонена. Коскела со своей стороны уже забыл про свою шумную драку. Деловито-спокойный, он вскинул вещмешок на спину и сказал:

— Ну что же. Отправляемся. Вперед.

Ванхала скомандовал самому себе, подражая саволакскому диалекту Миелонена, который его очень смешил и которому он поэтому часто подражал:

— Ремень застегнуть, ноги в руки и пошли!

Он вскинул винтовку на плечо и зашагал, улыбаясь; другие были настроены более мрачно, им было не до улыбок. Впереди их ждали блиндаж и колено окопа. Вообще же последнее время им жилось довольно спокойно. Начиная с весны все было тихо. В апреле они отразили крупное наступление противника, тогда положение на какое-то время стало критическим. Противник глубоко вклинился в их фланг, но в конце концов был отброшен, и предмостное укрепление на южном берегу Свири удалось удержать.

Наступление лета приободряло. Коскела глядел на лес по обеим сторонам гати и размышлял вслух:

— Вот где хорошо коров-то откармливать.

На влажной земле росла густая трава. Было тепло. Хотелось присесть на кочку и погреться на солнышке.

Безмолвные маршировали за ним солдаты. Лишь чуть-чуть приподнимались головы, когда впереди раздавался гул.

— В Миллионном опять сильный артиллерийский обстрел, -сказал кто-то. — Все сидят по своим норам.

Рокка оглянулся вокруг. Серьезные лица, ровно качающиеся плечи.

— О чем задумались, братцы? Я сейчас как раз налаживаюсь сложить песню. Чего только я ни перепробовал в жизни, а вот песен еще никогда не сочинял. Что скажете? — Он на секунду задумался, потом забормотал себе под нос:

— Нас ведут, нас ведут, нас ведут, нас ведут…

Ванхала поспешил к Рокке, словно его магнитом притянуло:

— Пока сердца в одном порыве для радости и горя живы, ты песню финскую послушай… хи-хи.

Хиетанен тоже очнулся от задумчивости:

— Братцы, что я придумал! Мы сделаем ловушки для крыс, чтобы ловить их живыми. Потом напишем на записках всякую чушь, повесим записки крысам на шею и отпустим. Когда крыс убьют в другом блиндаже, послушаем, что скажут о нашей писанине.

— Постой, я вот до чего додумался, — сказал Рахикайнен. — Один парень из Салми во второй роте знает русский. Попросим его написать по-русски и потом отпустим крыс.

— Пусть напишет всякую похабщину, хи-хи-хи.

— Да-а. Вон за тем поворотом вся местность будет как на ладони. Сворачиваем в лес.

[12] Вааса, Каухава – финские города, славящиеся производством кож и поножовщиной.

[13] Лахтари (мясники) – прозвище, данное финским белогвардейским участникам рабочей революции и гражданской войны 1918 г.

[14] Финский национальный флаг

[15] Гаккапелит – финский драгун в войсках Густава II Адольфа

[16] Долой русских! (фин.презр.)

[17] Торпарь (безземельный) — арендатор земельного участка.

[18] Торпа — арендуемый земельный участок.

[19] Выше знамя… (нем.).

[20] Песня немецких штурмовиков-эсэсовцев

[21] Денщик! (нем.)

[22] Мы все уже готовы встать на борьбу (нем.)

[23] Дорогу коричневым батальонам (нем.).